Волга - матушка река. Книга 1. Удар
Шрифт:
— Хорошо, — и тут же услышал, как радостно застучало сердце, и подумал: «Хоть посмотрю на нее. Хоть посмотрю…»
«Победа» легко и плавно взяла резко вправо, а за ней загромыхала грузовая — большая, тяжелая, с поблескивающим радиатором.
По пути на первую ферму встретился косяк пасущихся на приволье коней. Они были разные — буланые, каурые, гнедые, сивые. При приближении машины кони замерли, повернули головы и, навострив уши, насторожились, затем ближние из них задрали хвосты и шарахнулись в сторону.
— Стоп! — скомандовал Любченко. —
— А, тот, Егор Пряхин! Мы с ним встречались на Черных землях, — промолвил Аким Морев, видя, как, легко ступая по молодым травам, в синем ладном плаще, к ним подошла девушка и из-под малахая на них глянули большие серые девичьи глаза и румяное лицо.
— Ты что, пасешь сегодня? — спросил директор.
— Да. Заболел пастух.
— Высшее учебное заведение окончила чабаночка наша, Люся, — хвастаясь, произнес Любченко. — Ветврач. Но любит и почабанить.
— Да ведь я совмещаю: одновременно наблюдаю за больными конями, — пояснила та, неотрывно глядя на Любченко, зовя его глазами…
Про этот косяк коней никак нельзя было сказать, что они гуляли на выгуле: несмотря на то, что степь здесь покрылась молодым, сочным житняком, кони не дотрагивались до него. Они стояли порознь, свесив головы, не то застыли на месте, не то заснули, издали даже казалось, что это расставлены чучела.
А когда машина подскочила к ним и Иван Петрович, боясь, что те шарахнутся во все стороны, сбавил газ, Любченко, веселый оттого, что Аким Морев дал согласие помочь ему «уладить отношения» с Еленой, сказал:
— Валяй. Валяй. Хоть на голову каждой лезь — не шелохнутся.
Кони в самом деле при приближении машины даже ухом не шевельнули, они стояли так же мертво, как и до этого. Были они страшно худы: ребра выпирали, точно обручи на бочке, шерсть местами облезла, образовались сизые плешины, а со спин у иных сочилась кровь. Она пробивалась, словно кто-то невидимый втыкал в тело огромное шило и тут же выдергивал его: кровь выступала крупными каплями и сочилась в прореженной шерсти.
— Страх-то какой, — вымолвил Иван Петрович.
— Что же это? — спросил пораженный Аким Морев.
— Анемия. Эти уже находятся на грани смерти: толкни — упадет, подними — стоять будет.
— А что же лечение? — спросил Аким Морев, с тревогой рассматривая полуживых коней.
— Что? А те, которых только что видели, недавно такими же были. Елена Петровна. Ох, женщина! Елена Петровна применила препарат Рогова. Возни было — ужас. И те лошади уже гуляют, как видели, даже пугаться стали. А эти вот — только еще после прививки… Вроде больные, выпущенные из палаты на свежий воздух.
«Издевается надо мной», — горестно подумал Аким Морев и спросил:
— Отход большой?
— Пустяковый. Все эти кони и те, что видели… приговорены были к смерти. Еще месяц, от силы два, и мы по инструкции должны были их убить. А тут из ста восьмидесяти двух коней пало восемнадцать.
— Порядочно.
— Да ведь надо понять одно: они все находились при смерти. Представьте, лежат люди, у которых туберкулез уже изъел легкие. Сто человек таких, например… и вот врач ставит на ноги девяносто. Десять умирают. Да разве это порядочно? На ноги поднялось девяносто человек. Вот что порядочно! Нет. Она молодец. Упрямая. А энергии! Океан! Ну и за словом в карман не полезет, — вот за все это я ее и люблю. Ведь можно за это любить, Аким Петрович? Молчите?
— У каждого свой вкус, — через силу выдавил из себя слова Аким Морев.
— Это точно, — подхватил Любченко. — И люблю. Люблю я ее. Вот могу выйти на площадь и при всех сказать — сердце мое раскалывается… и как бы я ее берег, как бы я ее нежил…
«Перестань», — хотелось закричать Акиму Мореву, но он сдержался, только произнес:
— О любви на площадях не говорят.
— Вот не понимаю ее, — как бы не слыша возражения Акима Морева, продолжал Любченко. — Не понимаю. Я ведь для нее сделал все. Коней вывел, условия создал, помощников подобрал. Шутка, при такой нужде на рабочие руки я выделил из совхоза ей девятнадцать человек да четырех девиц из города привез — ветврачей. Вот таких, какую вы видели. Бутон, а не девочка.
Аким Морев при последних словах внимательней посмотрел на Любченко и сказал:
— Вы и обязаны были ей помочь. Как коммунист, обязаны были помочь.
— Да. Но я мог бы и не помочь. Вон как Лосев: «Ищи сама. Взялась и ищи. Мне со своим хозяйством не управиться. А ты назвалась груздем — лезь в кузов».
— Но это ведь гадость.
— Как хотите, так и называйте. Но раз уж не сделал гадости, — подхватил Любченко, — тогда уважай.
— Уважать — да. Но ведь вы требуете, чтобы она не только уважала, но и любила вас, — резко возразил Аким Морев.
— Мужчина — он активней женщины. Он и должен воздействовать… Ну, конечно, чушь говорю, — оборвал сам себя Любченко, а в душе подумал: «Ах, я бы все сделал, лишь бы она моя была. Был же в старину хороший обычай — умыкать, увозить невесту. И я — украл бы ее. А там — хочешь не хочешь, а живи». Любченко вдруг захотелось выпить, так вот сразу, стакан водки, и он намеревался было остановить машины, сбегать к своему Петрарко и глотнуть там, но «Победа» уже въезжала на усадьбу первой фермы.
Здесь стояло несколько саманных хаток, две или три мазанки, а за ними тянулись длинные, тоже из самана, старые кошары, предназначенные для зимнего укрытия овец. Около кошар все примято, притоптано, как на току.