Волга - матушка река. Книга 1. Удар

Панферов Федор Иванович

— Вон в той хате она: ее конь на привязи, — взволнованно проговорил Любченко. — Вы уж, Аким Петрович, слово-то сдержите.

— Но… не сразу же я начну. Давайте, я посмотрю со стороны… и определю. Это ведь дело тонкое, — неприязненно проговорил Аким Морев. — А лучше бы сватовство отложить. Надо сначала — дело: хозяйство посмотреть, потом проедем по полям, а уж вечером — видать будет.

— Нет! Это что — видать будет? У меня ведь на сердце-то кипит.

— Ну, не выплеснется до вечера, — ответил Аким Морев, входя в хату, низко наклоняясь, чтобы не удариться головой о притолоку, думая: «Вот где живет. Одна со своей заветной мечтой. И, наверное, в хатке темно, пахнет саманом, заползают всякого рода сороконожки.

Ничто не остановит человека, когда у него есть заветная мечта». Но, переступив порог, пройдя крохотные сенцы, он открыл вторую дверь и удивился. В комнате было светло, прибрано: в углу стояла кровать, покрытая белым одеялом, на ней подушка под кружевной накидкой, дальше столик., и всюду в плошках цветы — тюльпаны, тюльпаны. А главное… Главное, у стола стояла Елена Синицына — загорелая, тоненькая, в полумужском костюме, с пышными волосами. На нее из окошечка падают лучи солнца и золотят ее.

«Лена!» — хотелось вскрикнуть Акиму Мореву, но он сухо, даже слишком сухо, проговорил.

— Здравствуйте! Вот где мы вас настигли.

У Елены глаза стали большие, потом они вдруг загорелись, даже увлажнились, и ее руки протянулись было вперед, а губы что-то прошептали, но в эту минуту следом за Акимом Моревым вошел Любченко, и Елену будто кто-то разом подменил: она выпрямилась и суховато ответила:

— Здравствуйте.

Да нет. Они же вместе: так ведет себя жена при муже, влюбленная в другого. Это «влюбленная в другого» его как-то порадовало, но слово «жена» повергло в такую грусть, что он, не спрашивая разрешения, опустился на табуретку и подумал: «Ехать. Ехать надо. Зачем я сюда? Пусть их как хотят, так и улаживают ссору».

4

На взгорке бродило огромнейшее стадо сайгаков — тысячи две. Они появились неожиданно. За несколько минут перед тем там, как и всюду, только колыхались весенние молодые травы, и вдруг откуда-то появилось стадо сайгаков; пощипывая траву, они тянулись цепочкой на запад. Цепочка распадалась на крупные звенья, впереди каждого шел рогатый козел.

Аким Морев, Иван Петрович и Любченко, остановившиеся около стога сена, чтобы перекусить, были удивлены неожиданным появлением такого огромного стада; сайгаки, видимо, тоже не ждали встречи с людьми: все повернулись к ним, да так, застыв, и смотрели на них, затем, не чувствуя опасности, снова пощипывая траву, всей лавиной медленно потекли на запад.

Иван Петрович, затаенно, боясь спугнуть сайгаков, прошептал:

— Хоть будто и вместе, а разделены. Группа коз, а впереди козел, опять козы, а впереди козел. Рожать собираются, Вот-вот и наплодят да в травы детишек попрячут, — и не успел Иван Петрович приподняться, как все стадо, круто повернувшись, ринулось за бугор и скрылось.

— Ну, как вам наши посевы, Аким Петрович? — спросил Любченко.

Аким Морев не сразу ответил. Там, неожиданно нагрянув к Елене Синицыной в землянку, они, чуточку посидев, решили съехаться вечером: дела, дела, у всех дела… и направились осмотреть посевы озимых. Что же сказать теперь, когда эти посевы видели? «Безобразие» — грубо получится. И Аким Морев ответил:

— Ничего.

Любченко подумал, что некоторые работники обкома вместо «хорошо» говорят «ничего», чтобы иметь возможность потом вывернуться.

«Любимое словечко таких, как Сухожилин. Неужели и Аким Петрович такой же?» — подумал Любченко и сказал:

— Хорошие ведь, Аким Петрович?

— Полагаете, я сказал «ничего», чтобы потом отпереться. Нет. Виды на урожай у вас хороши, но сам посев, метод хозяйства — плохи. Никакой системы, — раздраженно продолжал Аким Морев. — Нынче здесь, завтра там. Самая вредная система, ведущая к упадку плодородия почвы. У Астафьева в районе система, ведущая к развитию плодородия почвы, а у вас наоборот.

— Иначе нельзя. Нельзя, Аким Петрович. У нас иначе нельзя.

— В

соседнем Нижнедонском районе можно, у вас — нельзя. Конечно, на пустой степи невозможно вести травопольное земледелие. Даже нелепо. Нужен целый комплекс: правильные севообороты здесь мыслимы только в сочетании с лесопосадками, организацией водоемов, задержанием снегов, орошением. Этого у вас нет. Вот вы по старинушке к сеете там, где землицу глаз облюбовал, и хотите, чтобы я вам сказал: «Хорошо».

— Я же вам писал, Аким Петрович, что у нас полеводство пожирает все, что дает животноводство.

— Правильно поступили: мы прислушались к вашему голосу и зерновые перенесли в северные районы. Но… от этого ведь картина не меняется?

— Как замечательно вы знаете сельское хозяйство!

Аким Морев понял, что это лесть, и промолчал.

5

Елена ждала Акима Морева.

Она заново приукрасила комнату: принесла из степи свежих трав, разбросала их на подоконнике, на земляном полу, на столе, протерла стекла в окошечке. Предполагая, что Аким Морев приедет только к вечеру, она долго держала дверь открытой, чтобы хатка заполнилась степными запахами, затем поджарила баранину, приготовила чай. Пока она все это делала, ожидание не так еще томило ее, но как только все было приготовлено и банки с молодыми тюльпанами были десяток раз переставлены, а она уже переоделась, достав из сундучка любимую кофточку, легкую юбочку, причесалась перед маленьким зеркальцем, очень долго прилаживая на голове бутон только что распустившегося тюльпана, — ей хотелось, чтобы он как-то по-особому небрежно впутался в ее каштановые волосы, как будто природа случайно кинула его сюда… Вот когда все это было сделано, тогда она присела на табуретку, посмотрела в окно и вдруг охнула:

— А если не заедет? Если!.. Да я просто умру, — и ей стало так душно в этой саманушке, что она пинком открыла дверь и выскочила на волю.

Солнце клонилось на закат. Оно скользило по небу, словно огромный раскаленный, брошенный мастерской рукой диск, и, как бы наслаждаясь своим величием, сыпало на степи такие горячие лучи, что травы под лучами потрескивали, перешептывались: в степи зарождался ночной звон.

— Степи! Степи! Как я вас люблю! Люблю ваши необъятные просторы. Какой простор! В самом деле, какой здесь простор, — прошептала Елена, и ей захотелось сейчас же, немедленно же кинуться в степь, и она уже было расправила руки, чтобы не просто побежать, а полететь по этим зеленеющим травам, но в эту секунду из-за землянки вышла Люся Пряхина и, посмотрев на закат, сказала:

— Ах, Елена Петровна, живем мы с вами здесь, как в монастыре. Убежать бы, да уж больно интересное дело. А душа зовет. Коней-то вылечим, а сами захиреем. Останешься старой девой, высохнешь, как березка на болоте. Вчера я зашла далеко-далеко в глубь лимана и вдруг вижу — березка маленькая, чахленькая. «Откуда ты, матушка? — кричу. — Птичка на лапках затащила семечко, бросила его в землю — ты выросла… и захирела: подруг рядом нет, солнышко тебя наше прожарило…» Вот и нас, девушек, оно здесь прожарит.

— Ну, тебя-то не прожарит: Вася каждое воскресенье скачет к тебе.

— Оно так. Он скачет ко мне, а я хочу скакать к другому… да тот отвернулся от меня. Вот я и захирею.

Елена ничего не ответила: она знала, к кому потянулась Люся — к Любченко. И Елена делала все, чтобы они сблизились… Но сейчас и ею овладели страшные мысли.

«Люсе еще только двадцать четыре года, и она боится, как бы не захиреть. А мне? Мне уже тридцать. Ну что ж. Выскочить за Любченко? Ай! — она даже вздрогнула. — Лучше посохнуть, как посохла та, случайно залетевшая к нам в степи березка», — а когда Люся скрылась в своей землянке и мазанки в вечернем сумраке стали выглядеть как-то особенно убого, Еленой овладела гнетущая грусть… И вдруг Елена ожила и воскликнула: