Волга - матушка река. Книга 1. Удар
Шрифт:
Якутов сжался и стал походить на захудалого галчонка, однако продолжал наскакивать:
— Вы… Вы, Иван Евдокимович, невоздержанный на язык, — знаю и прощаю вам, как авторитету. Но ведь вы политикой подменяете все законы биохимии. Ну, ну, скажите ему, — обратился он к Анне, снова прижимаясь к ней локтем. — Нельзя быть в науке таким упрямым. Скажите!
Анна не улавливала смысла спора, а слово «биохимия», впервые услышанное, было для нее чем-то весьма туманным, но она всем сердцем была на стороне Ивана Евдокимовича, а ухаживание Якутова не только раздражало, но и оскорбляло ее, и потому ей захотелось оттолкнуть
«Вот я ему сейчас отвешу», — мелькнуло у нее, и как только Якутов кольнул ее острым локотком, она намеренно резко произнесла:
— Да не толкайте вы меня своим… мослом!
— Что? Чем? — Якутов забежал вперед и, глянув на нее, воскликнул: — Ах, Анна Петровна Арбузина! Садовод знаменитый. Понятно, понятно: в вашем духе выражаться так. Похоже на академика: Иван Евдокимович тоже иной раз такое отвесит, что хоть стой, хоть падай.
— А вы бы почаще падали, глядишь — поумнели бы, — смеясь, проговорил академик. — Пойдем попрыгунчика глядеть, Аннушка. Они не только в семье есть, попрыгунчики, но и в учреждениях, — и, не простившись с Якутовым, он направился вместе с Анной в зрительный зал.
— Якутов — главный агроном области? Не узнала сразу-то я его, — произнесла она, крепко прижимая к себе руку Ивана Евдокимовича.
— Дрянцо.
— Такие и… и, — она так и не могла произнести: «тебя», а сказала: — Такие и терзают.
— Меня? Не только меня… Они народ терзают. А нас-то что? Отобьемся. Грубовато я, может, с ним, да что ж будешь делать, раз вежливых слов не понимает.
Второй акт Анна сидела уже молча, почти ничего не видя и не слыша: перед ней, как в тумане, мелькали люди на сцене — говорили, пели, плясали то поодиночке, то группами. Она напряженно думала о себе. То, что Иван Евдокимович назвал ее своей женой, радовало ее, но в то же время на нее откуда-то надвигался ужас: она почти ничего не поняла из спора между академиком и тем, сухоньким. Что это такое «биохимия»?
«Буду я около него, как индюшка: телом полна, а умом пуста. Все у нас хорошо, пока двое в комнате, а как вышли, с людьми столкнулись — я и хлопаю глазами, будто сова днем… И… и придет время, скажет он мне: «дура», — думала Анна, замерев в кресле, ничего не видя и не слыша.
В театре, по дороге домой и вот теперь, войдя в квартиру, Иван Евдокимович растерянно и недоуменно спрашивал ее:
— Что с тобой, Аннушка? Тревожишь ты меня своей задумчивостью… И не говоришь. Грех ведь так-то относиться ко мне, Аннушка!
— Не знаю, — отвечала она. — Потом скажу. А ты не обращай на меня внимания. Так, загрустила — и все. Касается это только меня. Эх, хоть бы чуточку знать из того, что знаешь ты! — невольно вырвалось у нее.
— А! Это хорошо. Хорошо об этом тосковать. А я уж подумал: стар около тебя.
— Экую глупость в ум свой принял! А я боюсь: окажусь около тебя вроде восемнадцатилетней девчонки, ты и скажешь, придет время: «Да с тобой и разговаривать не о чем: глупа, как курица».
— Ну, что ты! По культуре разума мы с тобой одинаковы, — проговорил академик, и, видя по ее глазам, как она спрашивает, что же это такое — культура разума, он пояснил: — Я вот однажды в Париже встретился с академиком Бенда. Ума палата у человека. Все знания
— Ох, страшно! И что-то станет со мной?
Через полуоткрытую дверь виднелся профиль Акима Морева: он сидел за столом и был настолько углублен в чтение, что даже не услышал, как вошли Иван Евдокимович и Анна. Академик, показывая на него, сказал:
— Смотри, Аннушка. Аким Петрович собирается выступить на пленуме. Ну, прочитал бы парочку передовых в газете и выступай. А он — готовится. Видишь, какая гора книг на столе? Человек он умный, а учится. И стыдиться и охать тут нечего. Учиться надо. Всем, не только тебе одной.
Глава пятая
Пленум обкома партии открылся в субботу, ровно в двенадцать часов дня. К этому времени небольшой зал с боковыми ярусами был уже переполнен. Первые ряды заняли члены пленума, дальше и ярусы — гости: заведующие отделами обкома, горкома, директора крупных заводов, фабрик, институтов. Перед началом заседания люди толпились в коридорах, около раздевалки: одни — ожидали чего-то необычайного, другие — меланхолически заявляли:
— Как и в прошлый раз, прослушаем «всеобъемлющий».
— Сколько на «всеобъемлющий» понадобится нашему первачу?
— Как всегда, часа четыре.
— Ох, любит: дай десять часов — десять прокалякает.
— А ведь какой был! Какой был, — с сожалением вздыхал кто-то.
Акима Морева все это вместе взятое, особенно слова «какой был», кольнуло: он понял, что к Малинову у участников пленума двоякое отношение. С одной стороны, его уважали, ценили за проявленный героизм в годы войны, с другой — подсмеивались над ним, называли «головой», «первачом», или с сожалением произносили: «А ведь какой был».
«Страшно, когда о тебе так будут говорить: «Какой был». Да что же это он, Малинов? Оглох?» — подумал он и вдруг услышал, как кто-то сказал:
— Увертыш. Я с ним вместе институт кончал, так мы его все там так и звали «увертыш»: и от занятий и от экзаменов увертывался, а с трибуны соловьем заливался.
Аким Морев обернулся и увидел Николая Кораблева, Ларина и Ивана Евдокимовича.
— Потому он меня и недолюбливает: знает; не забыл я кличку, — говорил Ларин, уже заметив Акима Морева. — Подходите. Подходите, Аким Петрович. Вступайте в наш курень.
Но в эту секунду к Акиму Мореву подскочил Петин и таинственно шепнул:
— Семен Павлович вас зовет.
— Где он?
— В той комнате.
Аким Морев отворил дверь комнаты, намереваясь войти, но навстречу во главе с Малиновым уже шли члены бюро обкома.
— Ищем тебя, Аким Петрович. Ты уж не жури нас — не ухаживаем: не гость, а свой. Айда в президиум.
— Я не член бюро. Побуду в зале, как и все.
— В демократию играете? — сказал Малинов, прижимая локтем папку с докладом так, словно кто норовил вырвать ее у него.