Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
«А почему она иначе должна поступать со мной? Влюбилась в другого, и что же? Обязана отписываться, вексель вернуть обратно? — мысленно осудил он себя и намеренно стал думать о другом. — Сколько тут земли? Несколько миллионов гектаров?.. Человек впервые приступает к тому, чтобы по-разумному овладеть ею. Как рассказывала Марьям?.. Жили вместе с овцами, с собаками… овцы были похожи на собак. Нынче люди другие. Училась в Москве. Знает, как там люди живут. Метро видела, Большой театр. Друзья по студенчеству. Подруги… И вот очутилась на голом, пустынном месте. «Марьям еще придет к тебе. Марьям еще скажет тебе». Да. Очевидно, что-то скажет. Не скажет ли такое, от чего сгоришь со стыда?»
Машина тем временем уже подъезжала к огромному котловану,
Ферма зеленела яблонями, татарским кленом, высокими тополями; вдоль булыжного шоссе светились черепичными крышами домики, дома, скотные дворы, голубели заборы. То же солнце, что и в степи, тут вдруг показалось иным. Там, в степи, оно палило, сжигало, высушивало. Здесь, на черепичных крышах, на клумбах с цветами, в светлых окнах домиков и домов, на силосных башнях, солнце переливалось горячим светом и как бы говорило: «Смотрите! Радуйтесь!»
— Да, это уже город, — как бы с кем-то соглашаясь, произнес Аким Морев.
Иннокентий Жук, как заядлый хозяйственник, который при виде лучшего стремится это лучшее перехватить, воскликнул:
— Башни-то! Я про силосные. У нас строят их вроде большой кадушки. А тут — глаз не оторвешь.
Машина спустилась в котлован и остановилась перед широкими воротами, наверху которых было написано «Коровник № 1».
Аким Морев не знал, что именно через эти ворота совсем недавно проходила Елена, тоже желая посмотреть на рекордистку Тамару. Он не знал и о том, что именно этой силосной башней любовалась Елена, слушая рассказ Ермолаева про архитектора Здешнего, создателя башен, коровников, домов и домиков — всего городка. Войдя в помещение, Аким Морев подошел к довольно плотной, в крепком загаре женщине, которая стояла неподалеку от ворот и сурово посматривала на ноги прибывших. Аким Морев решил, что это доярка, и, подавая руку, сказал просто:
— Здравствуйте. Морев, секретарь Приволжского обкома партии.
— Вижу, Аким Петрович, — грубоватым голосом произнесла женщина и, не отрывая взгляда от его ног, добавила: — Я заведующая фермой Наталья Михайловна Коврова. А ножки-то вам придется в известке покупать: были на других скотных дворах… заразу можете к нам занести.
— Не были, Наталья Михайловна, — ответил за Акима Морева Иннокентий Жук.
— Зачастили к нам гости, — продолжала Наталья Михайловна и вдруг вся заулыбалась, хитренько посматривая на Иннокентия Жука. — А ты что прикатил, Иннокентий Савельевич?.. Опять кого-нибудь обжучить? Он у нас в степях, Аким Петрович, в такой славе: раз приехал, значит, что-нибудь обязательно выменяет — и к себе в колхоз. Вот увидите, обязательно что-нибудь будет клянчить.
— Ой, сраму-то. Сраму на мою головушку, Наталья Михайловна! — деланно застонал Иннокентий Жук. — Что это означает — «обжучить»? Ты уж показывай свое мастерство, может быть, что и понравится, — явно задирая Наталью Михайловну, весь перекашиваясь, добавил он.
— Покажу, и тогда ты меня обжучишь?
— Прозеваешь — обжучу. Да нет: ты не вислоухая. Ну, показывай дела рук своих. А то в газетах хвастаетесь, хвастаетесь… а слух другой: с пальчика коровок кормите, молочко дороже золота…
Только они переступили порог коровника, как Егор Пряхин и Иван Петрович, о чем-то заговорщицки перешептываясь, скрылись в городке.
Аким Морев и Иннокентий Жук оказались посетителями «въедливыми», как в конце концов назвала их Наталья Михайловна. И особенно «въедливым» был Иннокентий Жук. Он, например, так долго ощупывал рекордистку Тамару, что Наталья Михайловна вынуждена была гневно прикрикнуть:
— Что ты вымя-то мнешь у Тамарки?
— Не больна ли? — ответил Иннокентий Жук, деятельно осматривая корову, то проводя пальцами по животу и щупая молочные каналы, то измеряя грудь, пахи, заглядывая в рот, в ноздри. И все что-то бормотал, приговаривал, отбегая от Тамары или подступая к ней вплотную.
— Ты каких у себя коров развел, шоколад-мармелад? — задиристо спросила Наталья Михайловна.
— Астраханочки. Ясно. Коровки, я тебе скажу, ни воды, ни огня не боятся! — явно с каким-то дальним прицелом соврал Жук.
— Чего же им бояться? Они, как собаки… Породы, во всяком случае, собачьей. Удивляюсь я, Аким Петрович, тому, что знатный председатель знатного колхоза «Гигант» Иннокентий Савельевич Жук до сих пор хвастается «горбылем». Сколько молочка-то они у тебя дают, эй, пред?
— В среднем шестьсот литров. То в прошлом году. В этом думаем собрать до тысячи двухсот, — снова с каким-то дальним прицелом соврал Иннокентий Жук, проводя вдоль хребта Тамары двумя пальцами с такой силой, что та вся перегнулась.
— Думаешь? Ни шута ты не думаешь, Иннокентий Савельевич, а ерунду-болтовню собираешь. Иди, гляди, чем кормим!
На кухне, куда они зашли, стоял резкий запах силоса, по конвейеру подаваемого из башни. Мелко изрубленный силос имел густо-зеленый цвет. Иннокентий Жук, конечно, не выдержал, взял пригоршню, поднес к носу, сильно потянул ноздрями, затем забрал в рот, пожевал и проглотил.
— Действительно, корм! Ресторанный! А у Любченко, соседа вашего, силос сгнил. Две тысячи тонн заложили, а в марте стали ямы открывать — сплошное гнилье. Что случилось? Слышь, ежи навредили. Вот псы! Подрылись к массе, ходы проделали, воздух наружный вошел в силос и полную гибель всему произвел. Вот, Наталья Михайловна, какой вред ежи могут принести! — Иннокентий Жук, хохоча, даже присел, показывая руками, как ежи подрывают силосные ямы.
— Ясно, несознательные, — насмешливо произнесла Наталья Михайловна и сама с тем удовольствием, с каким женщины мнут в руках прекрасный шелк, стала мять силос, приговаривая: — Вот она, ресторанная-то пища, Аким Петрович. У нас в закладке силоса доярки участвуют и во все глаза за рабочими следят. Чуть что не так — сейчас же шум. А Любченко ежами кого-то одурачивает. Стыда нет! Удивляюсь я порою, Аким Петрович. Есть у нас такие люди — любое им дело давай, согласятся править. Директором совхоза — пожалуйста, директором треста совхозов — пожалуйста, председателем райисполкома — пожалуйста, директором магазина — пожалуйста. На любой пост соглашаются и везде только трепотней и занимаются. В биографию такого работничка заглянешь — и ахнешь: «Батюшки, да ведь ты универсал: и агроном, и инженер, и театрал, и коммунальное дело в твоих руках было, и райкомом, оказывается, правил…» Я вот тридцать лет около коров — и ни с места, а Любченко даже директором театра одно время был. Вон культура какая! Впрочем, водка-то везде одинаковая. Недавно, — уже дружески обращаясь к деятельному Иннокентию Жуку, продолжала она, вовсе не догадываясь о душевной боли Акима Морева, — недавно здесь же вот была сестра вашей Аннушки, Елена Петровна. — Наталья Михайловна теперь обращалась только к Акиму Мореву, видя, что Иннокентий Жук словно оглох, занявшись комбикормом. — Красавица, умница. Вертопрах Любченко решил было присвататься к ней. Да что она, дура, что ль, выскочить за такого загорайчика? Директор наш, Ермолаев… Константин Константинович… этот действительно ей под пару: и статен, и умен, и на хорошем счету в министерстве. Знаете ее, Елену Петровну?
«Вот как далеко зашло: и Наталье Михайловне все уже известно», — с болью подумал Аким Морев и еле слышно спросил, стараясь перевести разговор на другое:
— А вы, выходит, уже тридцать лет животноводством занимаетесь?
— Коровушек на руках вынянчила, — скороговоркой выпалила Наталья Михайловна и опять за свое: — Константину Константиновичу посоветовала: женись на Елене Петровне, кумой буду. Первый ребенок появится — я кума.
Аким Морев с невольной грубоватостью сказал:
— Я в сватовстве ничего не понимаю.