Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
Санья настолько верила в молитву, что ждала — звезды ответят ей. А они так же мерцали, переливаясь. Тогда она склонилась к земле и попросила:
— Ты питаешь нас, как и я когда-то питала Марьям. И сейчас помоги мне.
И ей послышалось, земля шепнула:
— Да. Я скажу Марьям: глубину Волги не измерить ногами.
Санья, чуточку успокоенная, веря шепоту земли, вошла в саманушку, как бы невзначай заглянула в комнату и, деланно позевывая, проговорила:
— Не спишь, Марьямушка? Зачем не спишь? День требует, чтобы человек ночью спал.
— Мамочка, — сначала по-русски произнесла Марьям, затем по-татарски: — Амы моя. Подойди ко мне, — и оголенными руками обняла мать, притянула к себе. — Ты дала мне возможность смотреть на людей, на деревья светлыми глазами: не допустила, чтобы
— Что ты написала? — с тревогой спросила мать.
Марьям молча устремила взгляд куда-то очень далеко.
— Я только что выходила из саманушки. Ночь темна. Ох, темна. А на небе яркие звезды. Далеко от нас. Не достать их. Знаю, дочка, кто растревожил сердце твое. Далек он от тебя, как звезды.
Марьям улыбнулась.
— Иногда и звезды, мама, падают на землю…
Да. В те дни, когда Аким Морев приезжал в степь, ветер был ласково-нежен.
А теперь уже чудилось, что где-то далеко, в Кара-Кумах, снова проснулось страшное чудовище и, напрягая силы, дует и дует, все расходясь, накаливаясь, поднимая мельчайшую рыжеватую пыль, сбивая ее в облака, затем в тучи, и кидает их на Поволжье, окутывая поля, леса, города, села, людей.
И земля застонала.
Она стонет звонко, как пустая цистерна, когда бьют по ней палкой.
В такие дни Марьям прятала лицо в белую косынку. Жара, и потому нельзя держать его открытым: потрескается, как потрескалась земля… И Марьям бережется: сегодня получила весточку от Акима Морева — приглашает на расширенный пленум обкома…
«Нельзя явиться в город с потрескавшимся лицом. Совсем нельзя».
На Черных землях уже свирепствовало дыхание пустыни. Казалось, где-то неподалеку пылают вулканические огни: жара плыла оттуда волна за волной. И потому пригнулись житняк, ковыли, даже постоянно сырая, как огурец, трава-солянка, и та свернулась, будто червяк от прикосновения горящего уголька, а озерки, переполненные весенними потоками, стали испаряться, как испаряется вода в тазу, поставленном на костер. Скрылись и птицы: водоплавающие забились в глубины камыша, вылетая на кормежку только поздними вечерами или ранним утром. Куропатки — любительницы покупаться в дорожной пыли, — и те присоединились к водоплавающим: отсиживаются на мокрых болотных кочках. Изнывали сайгаки. Эти в вечернюю пору делали круги по сто — двести километров, ища прохлады, и десятками тысяч сбивались на берегах Волги, в полупресных заливах Каспия.
— Чтоб тебе треснуть! — произнес Егор Пряхин, загоняя овец в обширную кошару, куда они спешили потоком, словно бурливая река. — Нет, видно, придется отказаться от полуденного пастбища, — оборотясь к своему помощнику Киму, проговорил он и сокрушенно замотал большой головой.
Ким, румянощекий юноша, только что окончивший десятилетку, посланный сюда председателем колхоза «Дружба» Усовым, чтобы «познать секрет искусства Егора Васильевича», сказал:
— А ведь, пожалуй, Егор Васильевич, не сдержишь слово?
Егор Пряхин держал слово — круглый год пасти овец на Черных землях. Не дожидаясь осени, вскоре же после отъезда Акима Морева, угнал отару вот сюда, в глухое местечко, носящее громкое название Ур-Му-Сала. Угнал, а теперь, пожалуй, впору и на попятную: все горит, и как бы снова не полегли овечки, как полегли они в марте.
— Тогда лед задушил, теперь вот эта свирепость может убить, — с болью на сердце гудит он, не отвечая Киму. — Шут те что… Ур-Му-Сала. Название кричит, а пусто, и будто на костре сидим: собаки, и те задыхаются.
Егор Пряхин грустил еще и потому, что ему предстояло
— Откройся я тогда, у всех друзей чабанов ходили бы бараны моей породы. А ныне что? Дали таких, которые обязательно народят голопузых овечек. Дурак, стало быть, ты, Егор. Хитрюга, стало быть, ты, Егор. Такой уж хитрюга: сам под собой яму выкопал… — так рассуждает теперь Егор и долго смотрит в сторону, где живет его друг Ибрагим Явлейкин. А когда Ким ушел в кошару, Егор проговорил: — У Ибрагима есть бараны. Не даст, шайтан.
И еще немалая забота у Егора: в марте вместе с овечками погиб и козел Митрич.
Какой вожак был Митрич! Слава о нем гремела по всем Черным землям. Он не только выводил овец в степь и приводил их снова во двор, но и охранял отару, командуя волкодавами: стоит только собаке разобидеть овечку, как Митрич со всех ног кидается, и вот уже острые рога выставлены на обидчика: прячься, сукин сын, если не хочешь, чтобы тебе Митрич живот распорол! Чужих людей козел тоже встречал недружелюбно: поднимался на дыбки и целился острыми рогами в незнакомца.
Вот какой был Митрич.
— И погиб на передовой линии огня, — с уважением и печалью говорит Егор.
На место Митрича пришлось поставить молодого волкодава Степку. Сначала, когда Степка еще был щенком, ему дали имя Степняк, а потом переделали на Степку. Его Егор Пряхин и нагрузил обязанностями вожака отары. Да еще как сказать, Егор ли нагрузил? Степка сам забрал власть. Будучи двух-трех месяцев от роду, он уже показал особый характер: лобастый, в рыжих пятнах, лапы, как у львенка, вел себя независимо и смело. Раздадут пищу собакам, каждому псу в отдельном корыте, Степка к своему корыту сразу не подходит — бежит к другому и давай жрать. За это ему попадало. Но Степка не унимался. Месяцев шести, когда его братья и сестры резвились еще только за воротами, он уже увязывался со взрослыми волкодавами за отарой. Тут ему снова попадало: сиди, чертенок, дома. Потом начал верховодить. На ночь каждый пес занимал сторожевое место вокруг двора и кошары, куда загонялись овцы, и сторожил, как часовой. Степка стал обходить часовых… И стоило только тому или иному покинуть свое место, как Степка, будь то рослый волкодав или подросток, кидался на него и грыз, увесисто получая сдачи. Но не сдавался. И вскоре захватил власть вожака. А теперь — хочет этого Егор Пряхин или не хочет — Степка властвует над овцами и над собаками. Он по-настоящему дружит только с младшим сыном Егора, Степаном. Ни к кому не подходит, даже к Клане, не говоря уже о старших сыновьях. На людей смотрит искоса, готовый в любую секунду сорваться с места и терзать, а с младшим сыном Егора, со Степаном, дружит. В эту весну, например, Степка впервые попал с Черных земель в Разлом; войдя во двор, сразу зарычал на всех, оскалив клыки, но, увидав идущего к нему Степана — маленького, с толстыми пятками и с крупными ладошками, сразу присмирел… Затем через какую-то минуту облизал его всего, и вскоре паренек уже сидел у него на спине и дубасил по бокам голыми ногами, вскрикивая:
— Я те вздрючу, злюка паршивая! — Но слово «паршивая», услышанное незадолго перед этим от матери, выкрикивал ласково, со смехом; затем свалился на землю, и они оба кубарем начали кататься, вызывая у взрослых смех и, главное, зависть.
Вот он какой, Степка!
Дружит с младшим сыном Егора, но с Егором у них отношения натянутые, порою даже свирепые.
Сейчас Егор Пряхин сидит в небольшой комнатке, отделенной специально для чабана от другой, обширной, где помещаются его помощники. Дом построен из толстых сосновых бревен. На воле жара. Проникая в дом, она вытапливает из бревен не только крутой сосновый запах, но и потоки серной канифоли. Егор сидит за столом, склонив голову, и все думает, думает. Как обновить овец? Начать выводить новых баранов? На это понадобится пять-шесть лет.