Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
«Сочувствует, но не сожалеет! Рада: нашелся хороший жених для сестры», — подумал он и приподнялся.
— Я не разбудила вас? — поспешно спросила Анна.
— Славно поспал. Крепко как убитый. Так ведь говорят: крепко как убитый? — И, проговорив «убитый», он почувствовал, что не сможет перед друзьями обнажить свою боль, а если сделает это, то выйдет очень глупо. «Ох, и на кой черт на земле существует любовь!»
— Намотались… И гульбище это и дорога. А тут еще Елена, — намеренно упомянула она про сестру, но тот подчеркнуто спокойно ответил:
— Да. Утомительная
— Не зашла почему-то к нам… Озорует, что ль? — упорно продолжала Анна.
— Молодожены: хочется побыть одним. Хорошая пара. Ох, хорошая! Рад я, Анна Петровна. Иннокентий Савельевич еще не пришел? Да и шофера надо разбудить. Пора трогаться. Одеваться буду, — произнес Аким Морев, давая понять, что Анне нужно уйти. Одеваясь, он думал: «Ничего. Проживу один. Что же делать? Не повезло жениху: паспорт с собой прихватил, шелковую рубашку, поскакал к невесте, а невеста ушла к другому… — И ему ярко представилось, как руки Елены обвивают шею Ермолаева, как ее губы тянутся к его губам. — За что на меня свалилось такое? И сказать мне об этом некому. Скажешь — покручинятся, а другие заговорят о собственных нуждах, от меня же требуя помощи. Мне нельзя споткнуться». И он, натянуто улыбаясь, стараясь казаться веселым, прокричал:
— Академик! Тронемся на Черные земли или так и не решено?
Иван Евдокимович появился на пороге и, делая вид, что сегодня тут впервые и будто только что поднялся с постели, протирая глаза, сказал:
— Опасно. Сами видели, какая она у меня: вот-вот и третье существо на свет явится. — Академик не мог предполагать, что именно эти слова больно ударят Акима Морева, а они-таки ударили:
«У них появится третье существо… а скоро появится и у тех… Возможно, мы потом встретимся, но как далекие знакомые… Словом даже не перекинемся», — подумал он и произнес:
— Нога болит. Где-то застудил ее. Помню, отец говорил: «Человек после пятидесяти лет все одно, что хата: тронь — гнилушки посыплются. И климат будто тот же, а ему холоднее». Климат, климат, — пробормотал Аким Морев и поднялся с дивана, сильный, широкоплечий и злой. — Вот и из меня гнилушки посыпались: нога-то болит.
— Ну, до гнилушек вам еще прыгать да прыгать, — понимая, о каких гнилушках говорит гость, промолвил академик, но ничем существенным утешить его не смог, а только сказал: — Не горюйте. Есть такая поговорка: «И это пройдет». Горе — пройдет, радость — пройдет.
— Хорошая поговорка… для других. Где бы умыться-то мне?
И, умываясь в коридоре из жестяного рукомойника, Аким Морев через щель увидел у домика Иннокентия Жука и Егора Пряхина: в ожидании выезда на Черные земли они сидели на лужайке и беседовали.
— Подлечился, Егор Васильевич? — спрашивал Жук, хитренько закатывая глаза. — Ну, и пир ты дал: сто лет помнить будут, да еще потом двести лет рассказывать. Чабанов-то только-только подобрали: кто под забором свалился, кто под сараем, а иные прямо на дороге. Ясно, чабану земля — перина первейшая.
— Кулак под голову, землицу под бок и уснул, — соглашался Егор Пряхин, покрутив головой. — А так что ж? Кланя
— Э-э, нет! Аким Петрович, видел ведь, стаканушку вечор влил в себя и этим ограничился. Ограничиваться и нам придется, браток: по партейным делам едем, — заключил Иннокентий Жук, растирая виски. — Отпраздновали удаль Егора Васильевича Пряхина и, стало быть, теперь — обрез.
— Обреза не будет: свадьба наклевывается, Иннокентий Савельевич, — снова заговорил Егор Пряхин. — Анна собирается, видно, Петра-то своего на Ельке поженить. Значит, опять ударим в колокола-колокольчики.
«Петр, значит, женится на Ельке, а потом опять свадьба: Елена выходит за Ермолаева», — мелькнуло у Акима Морева.
К завтраку Анна приготовила жареную с ребрышками баранины картошку, что делала мастерски, и, усевшись за стол, сказала:
— Давайте уж откровенно, Аким Петрович… Кажется мне, Елена чего-то озорует. Обидели вы ее чем-то…
— Анна Петровна, не нарушайте нашей дружбы, не напоминайте о сестре. А товарищей, Иван Евдокимович, надо угостить… или, как они говорят, — подлечить. — И Аким Морев неестественно громко захохотал.
— Оно так, оно так, — проговорил Иван Евдокимович, думая о своем: вчера секретарь обкома дал согласие побывать в отделении Академии наук, посмотреть «дела»: посевы, лесопитомник и прочее. Какое-то впечатление произведут они на него? И удастся ли своими делами убедить его, что академику вовсе не надо переправляться в город и создавать там филиал Академии наук. Здесь столько полезных для всего Поволжья дел закладывается.
Анна уже знала его «оно так, оно так» и потому сказала:
— Я сейчас позову их, Аким Петрович.
Она вышла той осторожной походкой, какой ходят беременные женщины: чуть отклонившись назад, покачиваясь из стороны в сторону, как утица. И до чего она в своей беременности казалась сейчас красивой! Все в ней одухотворено сознанием, что она скоро одарит род людской новым живым существом, созданным ею — матерью, зачатым в любви, ради которой люди переплывают порою океаны, бороздят небо, пешком пересекают глухую тайгу, становятся героями. Об этом чувстве написаны тысячи романов, поэм, к обладанию этим чувством устремлены миллионы людей.
«Да, пожалуй, никогда женщина не вызывает столь высокого к себе чувства, как именно в эту пору. Ах, Елена, Елена, как бы я берег тебя в такую пору». В этот миг Аким Морев затосковал по Елене до боли в сердце, и в нем возникло непоборимое желание вернуть ее.
— Хорошо бы? Конечно, хорошо, — невольно прошептал он.
Иван Евдокимович, поняв, что эти слова относятся к поездке в отделение, сказал:
— Ясно, хорошо. Жизнь, Аким Петрович, порою ломает и Геркулесов.
Аким Морев хотел было спросить: «Почему это я Геркулес?», — но в столовую уже входили Иннокентий Жук и Егор Пряхин, оба наигранно светясь лицами, стремясь скрыть хмель. Они поздоровались и присели, отставив от стола стулья, вертя в руках поношенные кепки.