Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
Тут все чабаны вскочили с мест и в один голос грохнули:
— Верно-о-о! Руби топором несуразицу, Егор Васильевич!
Анна повернулась к Акиму Мореву и глазами сказала: «Видите, какие у нас чабаны?»
«Да, вижу, Анна Петровна», — ответил ей Аким Морев и подумал: «Каких замечательных людей вырастил колхозный строй! Какая у них деловая дружба и как стремительно они шествуют от старой измызганной деревни к новой! И почему наша газета молчит об этом замечательном явлении? Ведь то, что создано в этом колхозе, — завтрашний день». — И он с интересом стал слушать Егора Пряхина, а тот говорил, все так же расшатывая трибуну:
— Что
А с улицы через открытые окна неслось молодое, звонкое:
— Не дадим уничтожать цвет!
— Не дадим! Не дадим! Не дадим!
Иннокентий Жук снова поднялся с председательского кресла и заявил:
— На Черных землях основу заканчиваем — двенадцать точек с культурным центром: радиоузел, телефон, магазин, школа, больница, ветпункт, ясли и все такое прочее. А кроме того, озеленим все. Пускай в степи растут вязы, дубы, тутовые деревья, виноград, яблоки и груши… Пускай с нас Черные земли начнут цвесть. А теперь о том цвете, какой есть в нашем саду. Слышите, Иван Евдокимович, молодежь-то наша шумит: «Не дадим!»
Иван Евдокимович на ходу пожал плечо Анны, словно искал у нее поддержки, и, выйдя на трибуну, сказал:
— Давайте с нынешнего дня науку и практику вот так сцепим. — Он перехватил пальцы пальцами и сжал их. — Посмотрим, на что наука пригодна. Пусть сад цветет и плодоносит и ежели что…
Но академику дальше говорить не дали: через окна с улицы ликующими криками приветствовали его школьники, а здесь, в зале, все поднялись и зааплодировали…
После собрания Аким Морев написал сразу три письма: Александру Пухову, Опарину и редактору газеты Рыжову.
Первое письмо он написал Рыжову, в сердцах досадуя на того за его улыбчивые ямочки на щеках.
«И весь-то он такой же мягкий, как и ямочки на щеках, — думал он, идя с собрания. — А ведь по существу-то парень неплохой».
И вот сейчас, сидя за столом в рабочей комнате Ивана Евдокимовича, он писал: «Беда ваших корреспондентов, в том числе и ваша, заключается в том, что на страницах газеты вы все разъясняете читателю то, что ему давным-давно и без ваших разъяснений известно. Потому-то он не читает ни ваших передовых, ни подвалов, а только те сообщения, в которых пишут о международной жизни. Вам следует больше, чем кому-либо, заглядывать вперед, подмечать то новое, ведущее, что творит жизнь. Пошлите хороших, умных очеркистов в колхоз «Гигант». Пусть они изучат и напишут, какое замечательное комбинированное хозяйство здесь создали колхозники… И какие они сами разумные, тот же Иннокентий Жук, тот же Егор Пряхин или та же Анна Арбузина. Спешите, а то газету вашу перестанут выписывать».
Второе письмо он написал Опарину, рассказав в нем, каково положение на строительстве Большого канала, и посоветовал «придержать юношескую прыть Бирюкова».
И третье письмо, полудружеское и полуофициальное, послал Александру Пухову, сообщив то же, что Рыжову и Опарину, а главное, настоятельно просил Александра Павловича не ослаблять внимания к сельскому хозяйству, нажимать на изготовление деталей
Отослав письма с попутной машиной, секретарь обкома отправился на колхозный бал, как выразился Вяльцев.
Да, забыл об этом сказать.
Дня за четыре до «бала» у Егора Пряхина вдруг появилось сожаление.
— Семь тысяч рубликов выкинуть? — рассуждал он сам с собой, все больше и больше чувствуя, как любовь к деньгам сковывает его, направляет мысль в другую сторону. — Шутка — почитай десять тысяч… На черный день пригодятся, да и сынам что можно накупить. Может, так: потратить тысчонку-две? А впрочем, и это ни к чему. Ведь чабаны отделили овец не мне во двор, а в колхозную отару. Мне-то от этого и клочка шерсти нет, а я — семь тысяч выкинь. Эх, дурак ты, дурак Егор, с ума спятил тогда от радости.
Из правления колхоза он торопко отправился домой и тут высказал Клане сокровенные мысли, будучи уверен: она его полностью поддержит, и та вначале как будто согласилась:
— Верно, Егорушка, семь тысяч — куча большая. Умница ты — придумал отказаться. Не откажешься, потом кусай локоть. — И, улыбнувшись ему, тихо произнесла: — Сынка бы еще нам… а после твоих слов думаю: родится сынок ли, дочка и фамилию получит: Нечестнов или — еще хуже — Обманов.
— Это почему же? — недоуменно спросил Егор.
— А как же: отец в беде был, чабаны беду устранили, он на радостях-то все пообещал отдать, а на деле — копейку пожалел. Кто такой? Да Егор Васильевич Пряхин, ныне Обманов. — И тут же серьезно добавила: — Добавочный сын или дочка у нас обязательно будет: чую, понесла… Только ты, отец, с ума-то не сходи: за семь тысяч на селе почет не купишь… и за сто не купишь, а пожалеешь — срам придется со двора на тракторе вывозить…
И вот «бал» открылся…
В столовой, рядом с клубом, расставлены столы, заваленные яствами — помидорами, хлебом, огурцами, капустой, солеными арбузами, пирогами, кусками жирной баранины — и уставленные бутылками с водкой, винами. Конечно, так пышно невозможно было украсить столы только на один «капитал» Егора Пряхина, хотя он семь тысяч полностью вложил в это «предприятие». Из средств колхоза кое-что подкинул Иннокентий Жук, да и чабаны принесли свои дары: кто барана, кто бочонок капусты, кто моченые арбузы, а колхозницы — пироги.
За длинный, в ширину всего зала, стол у сцены обычно садились виновники торжества. Например, после отчетного годового доклада его занимали бригадиры во главе с Иннокентием Жуком и его замы. В день отчета по соревнованию — соревнующиеся и, конечно, во главе их опять же Иннокентий Жук со своими замами.
Ныне тема другая: дружба чабанов, скрепленная неразрывными узами, — так выразился Иннокентий Жук на недавно закончившемся собрании колхозников.
Аким Морев вместе с Вяльцевым в клуб пришли раньше других.