Волгины
Шрифт:
— Разреши мне, мама, самой думать о своей судьбе, — сказала Валя и, взяв газеты, ушла в свою комнату.
Придвинув кресло к окну, она уселась и долго разглядывала портрет Виктора. Ей казалось — он насмешливо глядит на нее. Отложив газету, она прошлась по комнате. Вот здесь она сидела с Виктором в последний раз. Здесь он поцеловал ее, и лицо его при этом было ужасно смущенным. А вот здесь однажды вечером они, стоя у окна и прижавшись друг к другу, молча смотрели на залитое лунным светом зимнее небо. Почему она тогда отвергла его любовь? Неужели во всем виноват Иван Аркадьевич? Да, он нравился ей, ей льстили
Валя подошла к окну и стала смотреть на улицу. Раздражение против Горбова мешалось с мыслями о Викторе. Ей хотелось плакать.
Солнце уже спряталось за домами, бледные сумерки затопляли город. Ветер гнал по булыжнику пыль, высохшую листву; деревья сердито шумели.
Из окна были видны только мостовая да площадка соседнего двора, все остальное закрывали тополи. По улице прошли женщины в защитных костюмах и с санитарными сумками, а за ними, устало отбивая шаг, прошагали красноармейцы. В соседнем дворе женщины и ребятишки копали щели, носили бревна и доски. Смотреть на них было, тоже скучно, и Валя отвернулась…
Совсем стемнело, когда приехали Николай Яковлевич Якутов и Иван Аркадьевич. Домработница Гавриловна уже закладывала окна листами черного картона.
Валя услышала голос отца и с выражением печальной томности в глазах вышла из своей комнаты. Увидев отца, всплеснула руками:
— Папа, тебя не узнаешь!
На Ивана Аркадьевича, почтительно пожимавшего ее руку, она даже не взглянула. Вид отца растрогал ее. В его внешности было что-то неловкое и по-ребячьи задорное. Военная гимнастерка с двумя зелеными прямоугольничками в петлицах, обтягивая выдвинутый живот, топорщилась позади петушиным хвостом, на голове с растрепанными, спадающими к ушам седыми волосами прямо, как поповская камилавка, торчала новая, еще не смятая пилотка. У Николая Яковлевича были всегда хмурые глаза, остро и насмешливо смотревшие из-под рыжеватых бровей. Говорил он брюзгливым старческим тенорком.
Юлия Сергеевна, тяжело дыша, подошла к мужу.
— Просто не могу понять, Николай, что с тобой произошло?
— Что же тут непонятного, Юлия? Все понятно, все понятно, — Николай Яковлевич имел привычку повторять некоторые слова и даже фразы по два раза, как бы стремясь придать им особую вескость. — Весь мир облекается сейчас в военную форму, весь мир, а ты не понимаешь. Сейчас не время ярких цветов. Скоро все станут солдатами — все, все…
— Папа, а ты стал моложе, право. Тебе так идет военная форма, — положив на плечи отца свои полные руки и слегка отстраняясь от нош, сказала Валя.
Николай Яковлевич чуть строго смотрел на нее.
— Ну-ну, только без иронии, дочь моя, только без иронии. Военврач второго ранга — прошу не шутить, — улыбнулся он и, прохаживаясь по комнате, стуча армейскими сапогами, стал рассказывать о новом назначении.
Иван Аркадьевич сидел в углу, утонув в кресле, не вмешиваясь в разговор. Одетый, по обыкновению, в черную пару, лобастый, смуглолицый, с тщательно зачесанными на висках волосами, он серьезно и, как всегда, покровительственно смотрел на Валю сквозь стекла очков.
Валя подошла к нему, сказала с усмешкой:
— Вам, Иван Аркадьевич, военный костюм тоже был бы к лицу.
Горбов пожал плечами.
— Ивану Аркадьевичу это не нужно. Его лаборатория на днях эвакуируется в тыл, — сказал Якутов.
— Вы уезжаете? — спросила Валя Горбова.
— Да… Получен приказ: лабораторию свернуть, все упаковать…
— Куда же?
— Пока неизвестно.
— Боже мой! Неужели надо вывозить и вашу лабораторию? — воскликнула Юлия Сергеевна.
— Фронт не так близок, но мою ценную аппаратуру и моих подопытных кроликов надо убрать подальше от немецких авиабомб.
— Даже кроликов — и тех приходится спасать от фашистов, — вздохнула Юлия Сергеевна.
— Все надо увезти, все — от кроликов до лабораторий, сложных машин, библиотек и музеев, — сказал Николай Яковлевич. — Гавриловна, обедать! Иван Аркадьевич, — обратился он к Горбову, — мы с вами пообедаем, пока есть время. С наслаждением вкусим домашнего борща. И бокальчик моего винца, Гавриловна. Мне и Ивану Аркадьевичу. Два маленьких бокальчика.
Выпив вина, Николай Яковлевич еще больше оживился.
— Представьте, как меняет характер человека война, — возбужденно стал рассказывать он. — Я никогда не горячился, ни на кого не кричал. Врачи должны быть спокойными, холодными, как лед. И вдруг — нынче… Мы развернули госпиталь, с часу на час ждем раненых, а в операционной нет ни столов, ни инструментов. Бегу в облздрав, в эвакоуправление, кричу, требую. В облздраве на меня чуть не надели смирительную рубашку. Все спрашивают: «Что с вами, милый Николай Яковлевич, что с вами?» А я бью кулаками по столу, на всех кричу, никого не узнаю, заведующего отделом бюрократом назвал… Вышел из облздравотдела и ужаснулся: что наделал! Что наделал! И вдруг через четверть часа звонок: «Присылайте машину за столами и инструментом». Оказывается, кричать и горячиться было нужно. Вот что значит война, други мои… Сейчас всюду нужна железная дисциплина, настойчивость.
Гавриловна подала на блюде полосатый, разрезанный на ломти арбуз. Николай Яковлевич едва успел съесть один ломоть, как зазвонил телефон.
— Уже привезли? Еду, еду… — сказал он в трубку и обвел всех озабоченным взглядом. — Пришел санитарный поезд. Первые раненые в наш госпиталь. Иван Аркадьевич, вы продолжайте, обед еще не кончен, а я пойду. Прошу извинить…
— Разве их уже привезли? — спросила Юлия Сергеевна.
— Да. Прибывают первые автобусы.
— Но закончить обед ты можешь?
— Там не ждут, Юленька, там не ждут! — указал рукой куда-то за окно Николай Яковлевич.
Валя с беспокойством наблюдала за отцом. Он подошел к ней и, внимательно посмотрев в глаза, сказал деловито:
— Ну-с, драгоценная моя медичка, не угодно ли вам ехать со мной? Нынче у нас будет горячая ночь. Тебе будет полезно, да и нам не помешает еще одна пара рук. Сегодня у нас будут студентки вашего курса.
Валя смущенно оглянулась на мать; работа в госпитале почему-то пугала ее. Юлия Сергеевна опустила глаза, как бы говоря этим: «Ничего не могу поделать. Повидимому, так нужно…»