Волгины
Шрифт:
В голосе отца звучали приказывающие нотки. Вале показалось, что Иван Аркадьевич насмешливо глядит на нее, и щеки ее вспыхнули. «Он считает, что я не поеду», — подумала она и вызывающе взглянула на Горбова.
Валя побежала в свою комнату, быстро сменила шелковое платье на простенькое, шерстяное. Как неожиданно закончился для нее этот странный день! Взгляд ее упал на газету с портретом Виктора. Ей показалось — Виктор смотрел на нее так же насмешливо, как и Горбов…
Когда она вышла вслед за отцом в прихожую, Иван Аркадьевич
— Я очень доволен, Валентина Николаевна. Желаю вам успешно дебютировать в…
Валя перебила его, надменно щурясь:
— Приберегите, Иван Аркадьевич, свою иронию для более удобного случая… Вам ясно?
— Кгм… Кгм… Извините… — смущенно покашлял Иван Аркадьевич. Я не собирался иронизировать.
Валя запахнула полы плащика, высоко подняла голову и окинула Горбова вызывающим взглядом.
…К затемненному зданию эвакогоспиталя один за другим подкатывали автобусы с притушенными синими фарами. Приглушенно шумели моторы, слышались нетерпеливые голоса шоферов. Тяжело раненных санитары переносили в приемник, а те, кто мог двигаться, сами вылезали из автобусов, ковыляли, опираясь на плечи санитарок и сестер. В вестибюле хлопали двери, шаркали торопливые шаги, покрикивали санитары, и всюду был разлит тот необычный, стеснявший дыхание смешанный запах ран, йодоформа, солдатского пота и вымокшего шинельного сукна, который можно ощутить только в военных госпиталях.
— Ты пока пройди в приемник, там понадобится твоя помощь, — сказал Вале Николай Яковлевич. — Мы должны как можно быстрее принять раненых, как можно быстрее. Некоторым сейчас же нужна перевязка. Иди. Потом я тебя позову.
Якутов ушел, оставив Валю в приемной, сплошь заставленной носилками, заполненной ранеными. Приемная была залита раздражающе ярким электрическим светом. Валя невольно зажмурилась от сияния еще не потускневшей белой эмалевой краски на скамьях и стульях.
Она стояла, растерянно озираясь. Вокруг нее плотными рядами были сдвинуты носилки с лежащими на них «тяжелыми», на скамьях сидели раненые «ходячие» в измятых землисто-серых шинелях, обросшие бурыми бородами, остроскулые, с болезненно мерцающими глазами. Валя смущенно смотрела на них.
— Девушка, вы помогать? — услышала она женский голос.
Валя обернулась, увидела столик, а за ним полную женщину с задорными глазами.
— Да, я помогать, — ответила Валя.
— Наденьте халат. И сразу запомните: меня зовут Лида.
Валя просовывала в рукава халата дрожащие руки. Такого волнения она не испытывала даже тогда, когда присутствовала впервые в прозекторской при вскрытии.
— Вы, Валя, будете отбирать у раненых документы и вещи, какие у них окажутся, и заполнять вот эти карточки, — приказала Лида. — Приступайте.
«Это и вся работа?» — подумала Валя и поняла, что не открытых и страшных ран боялась она, а чего-то еще непонятного ей и нового, пришедшего оттуда, где была война. Сердитые, обросшие щетиной лица, забинтованные грязные култышки, отталкивающий запах — все это было ново для нее и несравнимо с тем, что ей приходилось видеть на анатомических сеансах.
Она огляделась и только теперь заметила в другом углу комнаты двух студенток четвертого курса — Вику Добровольскую и Галю Лощилину. Они сидели за столиком и что-то писали. Обе обрадованно улыбнулись Вале, и она поняла: девушки чувствовали то же самое.
Это была первая встреча с войной, встреча с людьми, пришедшими оттуда.
Мало-помалу Валя приходила в себя. Она уже могла видеть лица раненых, более спокойно спрашивать их имена и фамилии, записывать в книгу.
Робость ее постепенно рассеивалась, и Валя все увереннее входила роль регистраторши. Ей становилось приятно от мысли, что она выполняет полезную работу и что работу эту она освоила так быстро.
За ее столиком образовалась очередь. Валя уже не замечала ни дурного запаха, ни того, как быстро текло время. Раненые смотрели на нее теперь не так недоверчиво, многие — весело и дружелюбно, а некоторые, изумленные белизной ее рук и необыкновенно голубыми холодноватыми глазами, смущенно и робко.
Перед ней ненадолго, пока она вела запись, возникали разные лица: то пожилые, точно обожженные неведомым огнем, то совсем юные, с первым пушком на губах. Глаза, то угрюмые, усталые и равнодушные, то по-ребячьи доверчивые и ясные, обращались к ней. Иные глаза как бы проникали в самую душу и обжигали жалостью. Одни раненые называли ее «дочкой», другие — «сестрицей», и это почему-то особенно волновало ее.
— Ну-ка, дочка, поправь повязку — невтерпеж, — попросил ее широкоплечий боец с видом молотобойца и чуть приметной косиной в круглых глазах.
Валя осторожно поправила на его голове пожелтевший от пыли бинт.
— Спасибо, дочка, — поблагодарил боец.
Она долго не могла расслышать фамилию другого раненого: Корыточкин, не то Кутырочкин.
— Как, как? — сдерживая невольно подступивший смех, спросила Валя.
— Кустырочкин, Иван Ефремович Кустырочкин, — облизнув сухие, жаркие губы, пояснил боец — курносый, с светлыми детскими глазами.
— Кустырочкин?
— Так точно, сестрица, Кустырочкин… Танкист я…
— Куда ранен?
— Нешто не видишь? В руку, сестрица. Перевязать бы надо.
— Уроженец откуда?
— Из Верховской эмтеэс — тракторист.
— А где это?
— В Орловской области, Верховского района. Не думал, не гадал, а в ваш город попал, — слабо улыбнулся танкист, — Рану бы перевязать. Жундит, проклятая, ох и жундит…
Валя сказала как можно мягче:
— Хорошо, хорошо, товарищ, перевяжем.
— Тут, сестрина, моя сумочка, — забеспокоился боец. — Ножичек там… Блокнот…