Волк-одиночка
Шрифт:
— Но ты же сказал, что не знаешь, куда тебе ехать, — она обиженно надула губки.
— Ничего подобного. Я сказал, что мне кровь из носу нужно попасть на похороны Четырехглазого.
— И ты сейчас туда едешь?
— Угу, — я кивнул. — Если хочешь, поехали со мной.
— Давно бы так! — она проворно вскочила, уже совершенно не стесняясь — не говорил ли я, что оба мы чувствовали себя, словно давным-давно вместе? — скинула порванный пеньюар и тоже принялась одеваться.
Полуприкрыв глаза, я наблюдал за ее движениями. Стройная, изящная, хрупкая. Каждый жест — выверен, каждое движение —
Много времени на сборы ей не потребовалось. Брючки, белая блузка, черный жакет. Несколько ловких движений над волосами — и готова прическа. Несколько мазков пудрой и губной помадой — и макияж наложен. Впрочем, с ее-то данными грех было долго торчать перед зеркалом, прихорашиваясь — подозреваю, что ей шло буквально все, включая униформу путейца-ветерана.
— Я готова, — отрапортовала она.
— И я готов, — подтвердил я.
Мы вышли в ту самую комнату, что была оснащена суперлюстрой, и довершили начатое — я влез в свою слегка потрепанную, но все еще крепкую и теплую куртку, она накинула на плечи темно-синий плащ, изнутри чем-то утепленный, и покинули дом.
Дверь она запирать не стала, а в ответ на мой удивленный взгляд пояснила:
— Чужие тут все равно не ходят.
— Свои-то ходят, — возразил я.
— Ну и пусть ходят. Может, им надо чего.
Железная логика. Конечно, надо. Кабы ничего не надо, так они и не ходили бы — дома сидели.
— А если Камена объявится?
— Сядет и будет ждать. Мы же все равно потом ко мне поедем, вот и встретишься с ним. Ты же этого хотел.
— Ну, да, — кивнул я. Эка она ловко — после похорон все равно к ней поедем. Хотя, наверное, так и сделаем. Появляться дома рискованно, а о том, что у меня сами собой завелись шашни с его бывшей подругой, Камена пока не знал. Да и никто другой, исключая нас двоих, не знал. Так что в этом доме мне находиться было не опаснее, чем в любом другом месте.
— Шикарная машина, — заметила Розочка, остановившись за калиткой.
— Трофейная, — сказал я, ковыряясь в замке. — В честном бою добыл.
— А своя машина у тебя есть? — поинтересовалась она, дождавшись, когда я распахну дверь и удобно устраиваясь на пассажирском сиденье.
— Ой, Розочка, ну зачем ты спрашиваешь такие вещи у таксиста? Неужели ты думаешь, что у меня после смены остаются силы и желание смотреть на этот металлолом?
— А почему бы и нет? — удивилась она. — Машина — это же не роскошь, а средство передвижения. Это же удобно. Я ведь, когда прихожу с работы, тоже усаживаюсь за компьютер, и ничего.
— Разные вещи, — заметил я и, чтобы было понятнее, пояснил: — Если я усядусь за баранку собственного автомобиля, я ведь все равно буду рыскать глазами по сторонам, искать потенциального клиента. Потому что это уже рефлекс — раз перед мордой баранка, значит, ты на трассе и должен зашибать деньгу. Согласись — с тобой, когда ты сидишь за компьютером, такого не происходит.
— Соглашусь, — кивнула она.
— Вот именно. А теперь, уважаемые пассажиры, пристегните ремни, наш самолет взлетает. Температура за бортом — ни к черту, поэтому просьба ко всем салона не покидать. Полет проходит на высоте ноль километров. Счастливого пути.
Она рассмеялась.
— Ты всегда такой?
— Какой? — спросил я.
— Забавный.
— Я не забавный, — возразил я. — Я хочу, чтобы мне жизнь почаще улыбалась. Вот и стараюсь, развлекаю ее. А то что-то не добавляется оптимизма, когда она начинает делать пакости.
— Ну и как, улыбается?
— Иногда, — я кивнул. — Или это я улыбаюсь. Очень трудно разобраться.
Погода за бортом «Шевроле» была довольно-таки летная, напрасно я сбрехнул, что температура за бортом — ни к черту. Она была плюсовая, градусов около десяти. Для конца бабьего лета очень неплохо.
До дома, где до недавнего времени проживал Четыре Глаза, мы добрались за двадцать минут — он, собственно, находился не так уж далеко от Взгорка. Подогнав машину к подъезду, я сообщил Розочке:
— Все, приехали. Вынос тела, думаю, состоится отсюда.
Розочка вылезла и, дожидаясь, пока я закончу возню со всякого рода замками, запорами и прочей белибердой, встала перед машиной, чтобы налюбоваться ею в фас. И заметила выбитую фару.
— Я же говорю — трофейная, — сказал я в ответ на ее замечание. — В бою и пострадала. Гуманоид по фарам стрелял, хотел в темноте войну продолжать.
И фиг вы догадаетесь, какая была Розочкина реакция на эту реплику. Она задрожала губами, в уголках глаз сверкнули слезинки, потом подбежала ко мне, ошалевшему от такого взрыва эмоций, и бросилась на грудь.
— Это ты… чего это? — осторожно спросил я.
— Так в тебя и правда стреляли! — всхлипнула она и, притянув мою башку к себе за уши, поцеловала в лоб.
— Ну, да, — сказал я. — Я же рассказывал.
— Я не думала, не могла представить, что это правда. А тут как увидела эту фару — меня как огнем обожгло: ведь пуля могла тебе в голову попасть!
— Могла, наверное, — согласился я. — Но ведь не попала же. И вообще о таких вещах лучше не думать. Пойдем-ка наверх.
Я взял ее под руку и потащил за собой к квартире Четырехглазого. Стоять у подъезда и держать на груди прекрасную, но заливающуюся слезами шатенку, которая, к тому же, периодически выкрикивает что-то о стрельбе, мне совсем не улыбалось. И без того все соседи — и уж тем более соседки — наверняка искоса смотрели на овдовевшую Любаву и осиротевших пацанят, словно это они были виноваты в смерти мужа и отца. Так к чему провоцировать людей на еще большую подозрительность?
Как я и предполагал, тело Четырехглазого собирались выносить из квартиры. Снять фойе какого-нибудь ресторана или кинотеатра у вдовы не хватило денег, а у третьего таксопарка — желания.
В общем, когда я, ведя Розочку за собой, подошел к нужной двери, мои уши наполнились невнятным гундежом, идущим из-за нее. Я позвонил.
Дверь открылась. На пороге стоял Ян. Он, по мере рассасывания следов избиения, все более хорошел.
— Здорово, — сказал я. Но, прежде чем успел шагнуть внутрь, дверь резко захлопнулась. Этого момента я как-то не просчитал.