Вольное царство. Государь всея Руси
Шрифт:
– Разведал яз через соглядатаев и доброхотов в Литве: дал круль-то вельми богатую вотчину в Польше князю Лукомскому, но в ней оставил всю его семью аманатами, [152] а князю Ивану велел крест целовать на верность… Разумеешь, государь?..
– Разумею, – хрипло произнес Иван Васильевич. – Сего не будет! На тобе сие дело, Иван Федорыч. Головой тобе отдаю князя Лукомского и всех иже с ним, опричь.
– …опричь двора государыни… – робко проговорил боярин Товарков.
152
Аманаты – заложники.
Государь молча кивнул и встал.
– Иди,
«Осенью того же лета, – пишет летописец, – по благодати Божьей и по избранию Святого Духа, и изволением благоверного и христолюбивого великого князя Ивана Васильевича и всех православных епископов, избраша архимандрита симоновского Зосиму, [153] яко достойного управляти порученным ему стадом и возведен бысть на двор митрополич месяца сентября в двенадцатый день».
153
Зосима – митрополит московский с 1490 по 1494 г.
Сентября же тринадцатого, к вечеру, дворецкий Петр Васильевич, пока государь после обеда был еще в своей опочивальне, доложил ему о приезде нареченного митрополита Зосимы.
– Где, государь, прикажешь принимать владыку? – спросил дворецкий.
– Зови, Петр Василич, ко мне в трапезную. Скажи, сей часец буду, да подай нам туда лучшего из фряжских вин. Владыка-то толк в винах добре ведает…
При появлении государя в трапезной владыка Зосима встал ему навстречу, а Иван Васильевич подошел к нему под благословение.
– Поздравляю тя, отче, – сказал он, – с высоким наречением!
Зосима, отдав по-монашески государю глубокий поклон, промолвил почтительно:
– Благодаря Богу и по твоему волеизъявлению, государь!
– Садись, отче. Изопьем на радости вина доброго за твое здоровье.
Зосима, приняв от дворецкого кубок, воскликнул:
– Первее за твое здравие, государь!
Государь чокнулся с Зосимой и сел рядом с ним.
– При твоем рукоположении, отче, сам яз не буду, как не был и на твоем избрании, а будет сын мой Василий. Мыслю, став вольным государем и самодержцем, яз совокупно держу в руках своих и церковь, и государство, яко верховный властитель. Не вместно мне новых митрополитов со всеми вместе избирать, а вместно мне избранных утверждать. – Государь помолчал и продолжал: – Ты, отче, вельми учен, смог Пасхалию на восьмую тысячу составить, можешь даже и в писаниях святых отец разуметь о том, что в них истина и что заблуждение. Посему и сам разумеешь, за кого из духовных яз стою. Ежели Геннадий, который меры разума не знает, смертные казни творить захочет, вспомни свои златые словеса, которые сказал ты в ответ на вопрос покойного владыки Геронтия: «Пастыри духовные могут токмо пред Богом молить о прощении грешника, а не карать его смертию за грехи». О сем и на соборе напомни. Да, поддержи меня на Священном соборе, дабы утвердила церковь перенесение счета нового лета с первого марта на первое сентября с семитысячного года. Объясни сие, яко ученый, а попам намекни, что так-то много выгодней для хозяйства, как для вотчинников, так и для монастырей. Скажи речь против суеверия о приходе конца мира в лето семитысячное и тут же по-ученому разъясни, что счет у нас, у христиан, должен идти по-христиански – от Рождества Христова, а не по иудейским книгам. Опричь того, счет христианский проще и легче, дабы по невежеству среди многих духовных и по темноте народной не было бы у нас смут и распрей к ущербу от них для церкви и для государства. Токмо все сие сказывай с брежением, дабы гусей не дразнить, а каких – сам разумеешь. Не надо делать ни петель, ни крюков, за которые могли бы зацепить нас вороги наши.
– Челом бью тобе, государь, за благожелательство твое, а то против меня уж вельми много из разных гнезд ядовитых змей выползает, все сторонники Иосифа
– Когда же, – спросил Иван Васильевич, – Священный сбор соберется?
– В октябре сего лета, государь, в семнадцатый день, – ответил Зосима.
– О Геннадии на сем соборе ништо не сказывать и на собор его не звать. Ближе к собору ты еще навести меня, отче, подумаю с тобой, как по-церковному согласить новые законы о холопах и оброках на пользу монастырям и вотчинникам. Топерь же следи зорко за ворогами нашими. Ежели что нового будет, подумаем с тобой, дабы на соборе-то у вас огрешки какой не случилось.
Сентября четырнадцатого с утра назначил Иван Васильевич у себя дьяку Курицыну и боярину Ивану Товаркову думу думать о разных злоумышлениях, которые прежде втайне готовились против покойного князя Ивана Ивановича, а ныне – против самого государя всея Руси.
Первым на думу пришел боярин Товарков с докладом о своем новом розыске в розыскной избе разрядного приказа.
– Садись, Иван Федорыч, – сказал милостиво государь, но как-то устало и почти совсем безучастно. – Подождем Федора Василича. С ним вместе мы втроем и подумаем о тех делах, за брехание о которых в народе язык урезают.
Постучав в дверь, вошел дьяк Курицын.
– Будь здрав, государь, – сказал он, сохраняя суровое и горестное выражение лица.
– Садись, Федор Василич, думу думать, а Иван Федорыч наперед поведает нам, что у собя на розыске распытал.
– Распытал яз случайно, государь, – мрачно произнес Товарков, – много злого и грозного. Гречновик, мой начальник розыскных и заплечных дел, третьеводни велел схватить некоих лихих людей, а с ними была схвачена служанка великой княгини твоей фрязинка Лучия. Девка сия вельми испужалась и сама начала сказывать с испугу, о чем ее даже не спрашивали.
– Про что же сказывала-то? – спросил государь.
Товарков смутился:
– О прелюбодеянии.
– С греком? – спросил государь. – Давно ведаю…
Товарков вскочил с места и со страхом смотрел на Ивана Васильевича.
Курицын сильно взволновался и с трудом проговорил дрожащими губами:
– Яз бы, знаешь, обоих их в мешок зашил и под лед пустил.
– Феденька! – промолвил Иван Васильевич. – О государстве забыл ты, Феденька. Нетрудно блуднице сей главу ссечь. Трудно, верней сказать, невозможно детям казненной блудницы честь и уважение сохранить. Казнью же погубим мы их в глазах народа и в глазах иноземных государей. – Иван Васильевич взглянул на испуганного Товаркова и глухо произнес: – Довольно о блудницах. Все мы цену и честь им знаем. Сказывай, что еще у тобя нового? Не ведомо ль тобе, в чем княгиня моя, сия волчица жадная и змея подколодная, пред сыном моим родным виновата? Кому и за какую цену предала его и Русь тайно продает?
Боярин Товарков взял себя в руки и, все еще подавленный и растерянный, проговорил:
– Девка Лучия баила со слов грека своего, что государыня и брат ее, царевич Андрей, зло мыслили на сына твоего, подбивая на сие и лекаря Леона, которого царевичу-то сам папа присоветовал взять на Москву.
– А еще что девка сказывала?
– Ни о чем она больше не ведает, ибо княгиня с братом и греком бают по-грецки, грецкого же фрязинка не разумеет. Токмо по языкоблудию женскому еще добавила, что дворецкий-то Димитрий с ней живет, а государыня его ревнует.
– Добре! – сухо произнес государь. – На сем о розыске кончим. Ты же, Федор Василич, с брежением прими такие меры. Василья переведи приказом моим в Тверь на великокняжение, а с ним всех ближних слуг его. Грека Димитрия оставь у княгини дворецким, токмо покои ему отведи подалее от государыни и от дочерей моих. Посели его рядом с девкой Лучией, дверь в дверь. А ты, Иван Федорыч, с фрязинкой еще побай, токмо полегче, без мук. Скажи, пусть, мол, государыни не боится. Подучи ее, намекни ей, что нам надобно… Впрочем, ты знаешь, как сие творить. А девка-то, может, и еще для розыска пригодится. Грек-то с ней, чаю, и впредь по-фряжески, а не по-грецки говорить будет.