Волны (В стране любви)

Амфитеатров Александр Валентинович

Маргарита Николаевна. Кажется, ты уже не Вильгельма, А меня убить хочешь?

Лештуковъ. Въ самомъ дл не знаю, что лучше, – отдать тебя твоему… собственнику, или убить тебя, вотъ на этомъ мст, и самому умереть съ тобою.

Маргарита Николаевна. Т, кого на словахъ убиваютъ, два вка живутъ.

Лештуковъ. Не шути! Не время. Не дразни дьявола, въ борьб съ которымъ я изнемогаю.

Маргарита Николаевна. Ты невозможенъ. Шумишь такъ, что весь домъ разбудишь. Чего ты хочешь? Разв я тебя не люблю? Ты не сметъ этого сказать. Да, не смешь.

Пусть будетъ по-твоему: я труслива, я мелка, я не могу отвчать на твое чувство съ тою силою, какъ ты желаешь. Но, какъ я могу и умю, я тебя люблю и надюсь любить очень долго. Ты человкъ независимый. Самъ себ судья, никто теб не страшенъ. А я сама себя нисколько не боюсь, людей же ужасно. Я теб говорила, что если бы открыто сошлась съ тобою, то измучила бы и самое себя, и тебя. Жаль, нельзя попробовать. Это было бы лучшимъ лекарствомъ отъ твоей болзни мною.

Лештуковъ. Болзни?

Маргарита Николаевна. Да, ты любишь меня неестественно, ты слишкомъ полонъ чувствомъ ко мн. Я не могу врить въ нормальность такой страсти. Право, ты на любви ко мн немножко сошелъ съ ума, какъ другіе бываютъ помшаны на римскомъ пап, на свадьб съ китайскою императрицею… Я твоя манія, твоя болзнь. И это очень утшительно. Отъ болзни вылечиваются, отъ любви никогда.

Лештуковъ. Это недурно сказано. Ты умна!

Маргарита Николаевна. Дурой меня еще никто не считалъ, хотя я иногда веду себя, какъ дура. Если бы не маленькое сумасшествіе, могъ ли ты полюбить меня? Я совсмъ не въ твоемъ характер. Взгляды на общество y насъ разные. Требованія отъ жизни тоже. Ужъ одна возможность огласки представляется мн такимъ страхомъ, что, право, мн не пережить его… Я зачахну, я захирю.

Лештуковъ. А теб не страшно, что я могу дойти до презрнія къ теб? Мнніе нсколькихъ ханжей и кумушекъ теб дороже моего?

Маргарита Николаевна. Представь: дороже. Мой здравый смыслъ велитъ мн считать правыми ихъ, А не тебя. Они – общество, ты единица. Да. Пора бы теб догадаться, что въ душ я гораздо больше съ ними, чмъ съ тобой. Я дитя толпы. Рзкая оригинальность, смлое положеніе, особнячество меня пугаетъ. Я готова любоваться ими вчуж и издали, готова играть въ нихъ, какъ роль въ спектакль, но стать въ нихъ серьезно нтъ, благодарю покорно. Я будничная и только умю длать видъ, будто я для праздниковъ.

Лештуковъ. Ты не была такою, когда я тебя узналъ.

Маргарита Николаевна. Нтъ, была. Только ты не видалъ. Ты не хотлъ видть. Ты слишкомъ поэтъ и фантазеръ. Ты сочинилъ себ меня по своему вкусу, А потомъ влюбился въ свою выдумку. Я это хорошо видла, но не могла тебя предостеречь.

Лештуковъ. Почему?

Маргарита Николаевна. Во-первыхъ, ты мн не поврилъ бы. Затмъ, мн очень льстило, что ты такъ красиво обо мн думаешь. И, наконецъ, ты мн очень нравился. Мн хотлось угодить теб. И… я немножко играла.

Лештуковъ. Зная, что изъ этого не выйдетъ ничего добраго?

Маргарита Николаевна. Кто же могъ думать, что на свт еще водятся такіе бшеные, какъ ты.

Лештуковъ. Ахъ, Маргарита, Маргарита!

Маргарита Николаевна (жалобно). Право, я сама не рада, что y меня такая сухая натура, что я такъ мало умю любить… Но зато, сколько есть любви y меня въ сердц, она вся твоя. Мн подумать страшно, какъ я буду безъ тебя… я такъ къ теб привыкла…

Заплакала.

Ты поступаешь жестоко, А не я. Ты ставишь мн свои ужасныя – или-или. Точно топоромъ рубишь. А я люблю, какъ любится и какъ можно любить. Если бы ты, действительно, меня любилъ, ты бросилъ бы свои громкія фразы, сумлъ бы ужиться съ Вильгельмомъ. Подумай, глупый! Чмъ мшаетъ онъ теб, если я вся твоя, ему принадлежу только по имени?

Лештуковъ. Вчно лгать?

Маргарита Николаевна. Ну, и лгать. Что за правдивость особенная напала? Ты сейчасъ произносилъ слова пострашне, чмъ «лгать». Ты Вильгельма убить собирался.

Лештуковъ. Чего же именно ты хочешь отъ меня?

Маргарита Николаевна. Ты это какъ спрашиваешь, серьезно или опять для сцены и криковъ?… Мн бы хотлось, чтобы ты, мсяца два спустя, пріхалъ въ Петербургъ.

Лештуковъ. Зачмъ? Чтобы любоваться твоимъ семейнымъ благополучіемъ и слушать мудрыя рчи Вильгельма Александровича?

Маргарита Николаевна. Петербургъ великъ. Ты можешь никогда не видать Вильгельма и каждый день видть меня.

Молчаніе, слышенъ шумъ нарастающаго прибоя.

Ночь черна, какъ тюрьма. Сквозь занавсы на окнахъ поблескиваютъ яркія зарницы… Робко кладетъ руку на голову Лештукову.

Придешь?

Лештуковъ. Не знаю.

Маргарита Николаевна. Я буду думать, что придешь…

Лештуковъ молчитъ.

Ты позволяешь мн ждать?

Лештуковъ (внезапно сползъ съ кресла и очутился y ногъ ея). Не знаю я… Ничего не знаю. Сдлать, какъ ты просишь, гнусно. Потерять тебя страшно… Я не въ силахъ разобраться… Это посл придетъ. Но если я приду, это будетъ ужъ не то, что было… Я прощаюсь съ мечтою… Прощаюсь съ мечтою хорошаго и честнаго счастія… Со свтомъ любви… А тамъ будутъ потемки: рабская ложь и рабская чувственность.

Занавсъ.

Дйствіе IV

Набережная въ Віареджіо съ моломъ, уходящимъ далеко въ море. На горизонт дымитъ большой пароходъ. У набережной, на якор или привязанный къ толстымъ каменнымъ тумбамъ, качаются барки, галіоты. Цлый лсъ снастей. Въ глубинъ, разбиваясь о волнорзы мола, вплескиваются пнистые валы. Время за полдень. Поэтому на мол тихо и пустынно. Только далекая группа рыбаковъ тянетъ сть, сверкающую серебряными рыбками. По набережной и въ судахъ около нсколько матросовъ спятъ въ растяжку. Правая сторона сцены начало набережнаго бульвара, лвая даетъ перспективу на рынокъ, – вдалек подъ краснымъ маякомъ и старой обомшенной башней. При поднятіи занавса, пароходъ даетъ гудокъ. Леманъ стоить на набережной слва и говоритъ съ хозяиномъ одной изъ барокъ. Тотъ улыбается и киваетъ головою.