Вольные города
Шрифт:
Крепко призадумались рыбаки над словами старого грека.
— Дед, пожалуй, прав,— произнес Чурилов после молчания.— Вы все, верно, слышали о Соколе. За ним стоит полтыщи молодцов, и они хотели помочь бедному люду в борьбе против знатных. Леркари отказался от этой помощи.
— Я не верю этому. Все это выдумки злых людей,— сказал старший сын Филоса.— Сокол в Кафу боится нос показать. Кто видел его в городе?
— Я видел. Он был в моем доме. И при мне трактирщик Батисто отказался от помощи ватажников.
— Батисто тоже подлец, каких не видел свет,— подтвердил дед.
На прощанье Филос сказал Семену:
— Все, что здесь сказано, я донесу нашим рыбакам. Только они, как и я, этому не поверят. Они за Леркари готовы душу отдать. А Соколу, если сумеешь, передай: мы ждем его на ярмарку. Раз ты говоришь, что он простой человек, как и мы,— его рыбаки примут. Если люди хотят драться за свободу, им никто не может запретить!
Чурилов перешел на свою ладью и, выбрав сети, направился к берегу.
Вечером Семен, рассказав Никите о посещении рыбаков, спросил:
— Сам-то ты удачно ли сходил?
— Был я у наемных людишек, наслушался ихних речей — голова кругом идет. На богатых фрягов злость у людей неимоверная. Про консула со скрежетом зубовным говорят. И то надо понять— наложил он на горожан новый налог. Пугает людей нашествием турок, зовет приношениями крепить мощь города. Нам с тобой али кому другому с достатков десять сонмов уплатить на укрепку стен не так уж тяжело, а подумай — где такие деньги голытьбе взять. Ходят по хижинам стражники с провизорами, уносят за неуплату последнее добро, оставляют голые стены. Народ консула клянет во всеуслышание, говорят, налогами он потому и гнетет, что Кабела[4]. Иди в людскую, посылай вершника к Черному камню. Передай, пусть на третий день к вечеру встают всей силой у Малой горы. Ночью проведем их в город. А там —- бог поможет. Иди.
* * *
Посыльный Никиты Чурилова приехал в ватагу под вечер. Василько сразу же собрал людей на круг. Ватажники подходили к кленам молчаливые, взволнованные. Знали: сейчас атаман скажет о том, к чему так долго готовились. Сокол оглядел ватагу и негромко начал:
— Ну, други мои, пришел час. Через два дня на третий выйдем мы в большую дорогу. Будьте все наготове: одежонку, что порвалась,— почините, обутки пригоните к ноге, чтоб не терли. С собой возьмем только оружие. Остальное оставим здесь. Люди старые, болящие, женки да ребята малые останутся у Черного камня. С ними— два десятка здоровых ватажников — пусть берегут. Чтобы мы сразу знали, сколько душ пойдет в бой, давайте разделимся. Те, кому с нами не по пути, пусть выходят сейчас же и встают осторонь. Над волей вашей, ватажники, никто силой стоять не будет. Выберите себе атамана и сейчас же из ватаги с богом уходите на все четыре стороны. Так мы на котловом совете порешили.
Люди стояли неподвижно. Потом вышли вперед аргузии, прибежавшие когда-то из Сурожа, и, не глядя на людей, отошли в сторону.
— Кто еще?
Все молчали, стояли не шевелясь.
— Хватит, атаман! — крикнул Микешка.— Нам всем с тобой по пути. А эти... Не дай бог с такими трусами в бой идти. Ну, мокроштанные, убирайтесь к чертовой бабушке!
Один из аргузиев подошел к атаману и сказал:
— Позвольте нам уйти из ватаги в один час с вами. Чтобы потом никто не сказал, что мы предали тех, с кем прожили столько дней. Вам будет так спокойнее.
— Как, ватажники, решим?
— Пусть живут! За три дня не объедят! Оставайтесь!
— Тогда идите все на покой.
Когда ватажники разошлись, к Соколу подошла Ольга. Она
жила вместе с Полихой и Ялитой и при людях подходить к атаману не решалась. Только вечерами, когда ватага утихала, они уходили на плоскую вершину скалы и сидели на нагретом за день камне. Вот и сейчас Ольга взяла атамана за руку, и они пошли к скале.
Осенняя ночь в этом краю великолепна. Она теплей весенней, мягче летней. Небо темно-синее, бездонное. Звезды, крупные и яркие, тихо мерцают в высоте. Ольга молча приникла к атаманову плечу. Василько что-то хотел сказать ей, но она движением руки остановила его:
— Слышишь, поют,— шепнула Ольга.
На дальнем краю поляны вправду зазвучала песня.
Василько прислушался. Песня рассказывала о близком и, казалось, рождалась тут же, в сердцах поющих.
Уж как пал туман на сине море,
Как легла тоска в ретиво сердце,
Под горой блестит огонь малешенек,
У огня разостлан ковер шелковый,
На ковре лежит добрый молодец,
Прижимает платком рану смертную,
Унимает молодецку кровь горячую.
Подле молодца стоит его добрый конь,
Бьет копытом в мать-сыру землю —
Будто слово хочет вымолвить хозяину.
Ширится песня, плывет над горами...
Ты вставай, вставай, удал-добрый молодец!
Отвезу я добра молодца на родину,
К отцу, матери родимой, к роду-племени,
К малым детушкам, молодой жене!
На миг затихли голоса, и снова льется грустный напев:
Ах ты, конь, мой конь, лошадь верная,
Ты товарищ мой в ратном полюшке,
Ты скажи, скажи моей сударушке,
Что женился я на другой жене.
Взял в приданое поле чистое,
Нас сосватала сабля острая,
Положила спать стрела каленая!
— Думы свои выпевают,— тихо произнес Василько.— Душа, поди, у каждого болит. Один бог знает, что ждет нас впереди. Сжились все, привыкли друг к другу, а скоро, быть может, многих не будет на этом свете. Сейчас песни поют, а придет час, и кто-то умолкнет навсегда.
— Не надо, Вася, об этом,— слушай...
Не сходить туману со синя моря,
Уж не выйти кручинушке из сердца вон!..
Кафа! Обширен город и богат. Во все концы земли разнесся слух о его рынках. Здесь средоточие множества торговых путей, приют славных негоциантов всего мира. Трудно представить место с более разноликой и разноязычной толпой. Торгует тут китаец и русский, грек и армянин, генуэзец и араб, француз и мадьяр.
Товару всякого — пропасть! Особенно знатен живой товар. Кафа продает работную силу — коренастых, приземистых невольников, стройные и высокие покупаются для войны, строптивые — на галеры, за весла. Можно здесь купить девушку нетронутую — для гарема, молчаливую и покорную — в служанки.