Вольные стрелки
Шрифт:
— Ну хорошо, я выслушаю вас и посмотрю, что следует ответить вам. Только покороче.
Ягуар оперся саблей о землю, бросил спокойный проницательный взгляд на стоявший перед ним штаб мексиканского гарнизона и начал громким, твердым голосом, словно отчеканивая каждое слово:
— Я, командир войска, сражающегося за свободу Техаса, предлагаю вам, полковнику войск мексиканской республики, подданными которой мы себя более не признаем, сдать нам асиенду дель-Меските, комендантом которой вы объявляете себя, так как вы заняли ее безо всякого права и основания. Если в течение двадцати четырех часов упомянутая асиенда будет передана нам со всем, что в ней находится: пушками, провиантом, огнестрельным материалом и прочим, —
— Вы закончили? — спросил с явным нетерпением полковник.
— Нет еще, — холодно отвечал Ягуар.
— Кончайте же поскорее.
При виде этих двух людей, враждебно бросавших друг на друга гневные взгляды, никто не мог бы подумать, что они любят друг друга и глубоко сокрушаются, что судьба заставила их против воли играть столь трудную для них обоих роль. Но у одного убеждение в святости присяги, а у другого всепоглощающая любовь к родине заглушили все остальные чувства, кроме одного — чувства долга.
Ягуар холодно и спокойно продолжал тем же твердым, решительным голосом:
— Если же, против ожидания, условия мои будут отвергнуты и гарнизон окажет сопротивление, техасские войска осадят крепость и будут стараться как можно скорее ее взять. Когда же, наконец, асиенда будет взята, с нею поступят, как со всяким взятым приступом городом: гарнизон будет лишен оружия и воинских почестей и останется в плену до конца войны.
— Пусть будет так, — с иронией отвечал полковник, — как бы ни были тяжелы последние условия, но мы предпочитаем их первым, и если счастье изменит нам, то мы беспрекословно подчинимся всему, что наложит на нас враг-победитель.
Ягуар чинно наклонил голову и затем спросил:
— Мне остается, значит, только удалиться?
— Еще немного, — живо перебил его полковник. — Вы изложили свои условия, теперь вам, в свою очередь, можно выслушать мои.
— Какие же условия вы можете предложить мне, если отказываетесь сдаться?
— А вот вы сейчас узнаете.
— Я слушаю.
Полковник обвел всех присутствующих решительным взглядом, скрестил на груди руки, отступил немного назад с выражением бесконечного презрения к тем, к кому он хотел обратиться, и начал надменным, небрежным голосом:
— Я, дон Хуан Мелендес де Гонгора, полковник войск мексиканской республики, комендант крепости дель-Меските, видя, что большинство из собравшихся сейчас под нашими стенами инсургентов не более, как бедные, необразованные люди, вовлеченные дурным примером, злонамеренным подстрекательством в смуту, против которой они сами протестуют в глубине души своей; зная, что мексиканское правительство в отеческой заботе об их благосостоянии относилось к ним всегда мягко и справедливо; принимая затем во внимание, что, быть может, многих удерживает страх сурового наказания, которое, как они сами вполне сознают, вполне заслуженно, и они только поэтому остаются в рядах бунтовщиков, — я, пользуясь данными мне полномочиями коменданта неприступной крепости и в качестве командующего отдельной частью мексиканской армии, обещаю им, что если они немедленно же сложат свое оружие и в виде знака искреннего раскаяния предоставят мне вожаков, которые обманно вовлекли их в возмущение, то я обещаю им полное прощение и забвение совершенных ими до сегодня проступков, но только на высказанных мною условиях. Они должны сделать это до захода солнца настоящего дня. После же этого срока они будут считаться закоренелыми бунтовщиками и как с таковыми с ними и будут поступать, то есть их будут ловить и вешать где попало безо всякого суда, лишь только будет доказано участие их в восстании. При этом они будут лишены, как недостойные
20
Вся эта сцена исторически верна. — Примеч. автора.
Присутствующие со все возрастающим удивлением слушали эту речь, произнесенную тоном надменного презрения и едкого сарказма. Спутники Ягуара были возмущены ею, а мексиканские офицеры пересмеивались между собой.
Ягуар жестом дал знак замолчать своим капитанам и церемонно поклонился полковнику.
— Пусть будет по-вашему! — сказал он. — Бог рассудит нас. Пусть падет пролитая кровь на вашу голову.
— Принимаю на себя эту ответственность, — презрительно отвечал на это дон Хуан.
— Итак, вы не откажетесь от своих слов?
— Нет.
— Так именно, как вы сказали, вы и будете поступать с нами?
— Конечно.
— Решение ваше неизменно?
— Непоколебимо.
— Будем, в таком случае, сражаться!
И Ягуар воскликнул с воодушевлением:
— Да здравствует свободная родина! Да здравствует независимость!
Спутники Ягуара поддержали это восклицание, оно было услышано в лагере техасцев и повторено там.
— Да здравствует Мексика! — воскликнул полковник.
Затем он удалился в сопровождении своей свиты. Возвратился в лагерь и Ягуар, твердо решившись продолжать осаду.
С обеих сторон начали готовиться к страшной борьбе, которая неминуемо должна была разразиться, неумолимая, беспощадная, между членами одной семьи, борьба братоубийственная, преступная, во сто раз более ужасная, чем война с иностранным государством.
Глава XIII. ОСАДА
Пока происходили переговоры, описанные в предыдущей главе, наши охотники, дождавшись исчезновения апачей, немедленно пустились в путь.
Ночь вновь просветлела, и путники ехали по индейскому обычаю, то есть гуськом, только Кармелу из предосторожности посадили на лошадь позади Транкиля, а Поющая Птичка поместилась за спиной Черного Оленя.
Канадец тихо сказал несколько слов Квониаму и Ланси, после чего оба они молча дали лошадям шпоры и галопом умчались вперед.
— Когда едешь с женщинами, то всегда приходится принимать меры предосторожности, — сказал Транкиль Чистому Сердцу.
Последний не стал спрашивать объяснения этих слов, и все продолжали свой путь в молчании. Ночь прошла. Ничто их не встревожило — апачи сдержали свое слово, в чем Транкиль, впрочем, и не сомневался.
Иногда охотник обращался к дочери и с плохо скрытым беспокойством спрашивал ее, не устала ли она, на что Кармела неизменно отвечала, что нет.
За несколько минут до восхода солнца он обратился к ней в последний раз и сказал:
— Слава Богу, мы скоро приедем.
Молодая девушка хотела улыбнуться, но эта долгая ночь, проведенная на лошади, страшно утомила ее, она не могла даже собраться с силами, чтобы ответить.
Обеспокоенный состоянием своей дочери, Транкиль замедлил ход лошадей. Однако когда солнце взошло и согрело немного землю, Кармела ожила, бодрость возвратилась к ней, она поудобнее устроилась в седле и облегченно вздохнула. С наступлением желанного дня и остальные путники словно забыли утомление, которое они испытывали от всех треволнений протекшей ночи.