Волшебный фонарь
Шрифт:
Грустно смотреть на тихие, темные, как бы затканные паутиной высокие стрельчатые окна, где всегда был праздничный свет и слышны были звуки рояля.
А рядом, торопясь, ревут бульдозеры, визжат пилы и валят вековые сосны, клин-баба, падая с высоты, бьет, разносит в щепы мой старый деревянный флигелек, где на пороге, по старому народному обычаю, в цементе запечатлен кроткий девичий след невесты, которой подарили этот домик в день свадьбы. Вот раскололся, раскрошился священный, невинный след и пропал на веки веков.
Скоро придет очередь и дома доктора.
Говорят,
И потечет новая жизнь иных поколений на берегу моря, у тех же поросших вереском дюн, под теми же старыми соснами, где прошла жизнь садовника, и его жены, и старого доктора, и детство, юность и молодость его сыновей.
МИМОЛЕТНОЕ
Вечернее гулянье на взморье. Мимо в сумерках, на светлом фоне залива, как на экране, проходят парочки, и долетают только отрывочные фразы.
Девица с морским офицером:
— Ну, скажи чего-нибудь, Ванюшечка, ты чего такой апатичный?
За ними местные старушки в светлых платочках:
— Студень-то, он идет больше из головы и из ножек…
Медленным шагом проходят два курортника в шортах и соломенных шляпах:
— Не было б мужика, не было б Толстого…
Одинокая женщина с транзистором, который тихо ей советует:
— Смажьте рыбьим жиром, потом досуха проведите замшей…
Два пьяненьких типа чуть не валятся друг на друга:
— Будь мне другом детства…
Шумная санаторная компания, из которой выделяется бас яйцеголового гражданина в военном кителе и крагах:
— Дети, они отвергают закон Архимеда!
Седая дама и молодая толстуха в узких брючках-эластик:
— Измерили давление мне, спросили: «Вы замужем?..»
Опять печальный силуэт одинокой женщины с транзистором, и воздух сотрясается мощным вещанием гула:
— Глаза тысяч зрителей устремлены на Эйсебио, «черную пантеру»…
Три гражданина в полной пиджачной выкладке, в темных велюровых шляпах, с портфелями:
— Надо провернуть буханизацию хлебопекарной промышленности.
Женщина в купальном халате и мужчина в полосатой пижаме:
— Зачем ты пьешь с утра? Ведь я с утра пью сметану…
Цветущая, с открытыми мощными плечами баба в сарафане, под руку с крошечной, сухонькой, как лист, старушкой:
— Каждый скандал, бабушка, приближает мою могилу, не сегодня-завтра…
Веселая стайка подростков и высокий звенящий голос:
— Это нечто уникальная, это нечто потрясная мысль!
Еще одна одинокая женщина с транзистором и грустный, вкрадчивый голос, уверяющий:
— Подсушенные и поджаренные корни одуванчика с успехом могут заменить кофе…
А море с легким шумом накатывает волны, накатывает и накатывает и смывает следы всех прошедших.
ОСИНОЕ ГНЕЗДО
Был жаркий летний день. Я сидел в старом, запущенном парке на берегу моря, в тени, на скамейке, когда внимание мое привлек аэродромный гул жужжащих ос.
Ярко светило полуденное солнце, шумел и сверкал старый парк, и сквозь листву, сквозь высокие травы, сквозь свет и тени, со всех сторон по каким-то своим траекториям, с тяжелым гудением перегруженных бомбовозов летали осы, будто не с нектаром, цветочной пыльцой, а с транспортом пороха, динамита, яда.
Они летели в несколько этажей, напружинив усики-антенны на настроенную волну. И ни разу, никогда и ни за что, во веки веков не сталкиваясь в воздухе.
Я проследил их полет. Все они стремились к развалинам старой стены, сложенной из ноздреватого, осыпающегося, желтого от времени камня, и, покружившись, пикировали на узкий каменный выступ, у черной, круглой, как дуло ружья, лётки гнезда.
Оса, как штурмовик, садилась на брюхо, и, еще жужжа всеми моторами, разворачивалась на сто восемьдесят градусов, и лишь потом, сложив крылышки и подобрав тонкие ножки, как-то униженно, задом вползала в свой темный, в свой первобытный, каменно-пещерный город. И тотчас же на освободившуюся посадочную полосу садилась другая, третья, пятая, десятая, ножками пропихивая друг дружку в гнездо, беспрерывно, цепью, как на хорошо отлаженном аэродроме, словно там, внутри, отражаясь на локаторе.
Что же там происходило? Кому они отдавали сладкую добычу? Своим деткам — малым оскам, своей старой маме — заслуженной осе или сеньору, сюзерену, осе-барону, отбиравшему все до последней капли, до последней пылинки, прилипшей к усикам, и пинком выгонявшему их назад, на вечный полет и добычу?
Есть, очевидно, у них там, в злой, жужжащей темней глубине гнезда, своя камарилья, свои маршалы, фавориты, дипломаты, шпионы, палачи и философы-теоретики, все объясняющие и все оправдывающие, есть, наверное, воры и сыщики, комедианты, меценаты, непонятые и непризнанные гении, все, наверное, есть, по-своему, по-осиному.
Я стоял у каменных развалин и слушал тревожное, разнообразно-жадное жуткое жужжание осиного гнезда.
Может, это у них там была война, бунт, всеобщая забастовка, а может, это было обыкновенное мирносозидательное осиное гудение. И рождались маленькие осочки, хоть и совсем крошечные, но остро, тонко жалящие и звеневшие: «Пи-и-ить!.. Е-есть!.. Жи-и-ить!..» И умирали старые осы-ветераны от перегрузки, от разрыва столько налетавшего сердца.
А может, это был гул искупительной молитвы?
Кто его знает. Я не разбираюсь в осином жужжании.
СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ
Скорый «Москва — Киев» отошел от перрона в восемь часов вечера. И как только он вырвался из черной паутины станционных путей, я увидел на освещенном закатным солнцем косогоре первую парочку. Он и она прощально махали поезду зелеными ветками и что-то весело, счастливо кричали, словно готовы были обнять и расцеловать всех пассажиров.
Через несколько минут вверху появилась новая парочка. Эти даже не оглянулись на поезд и, держась за руки, шли своей розовой тропинкой, будто были одни на всей планете.