Воля судьбы
Шрифт:
Сен-Жермен заговорил своим тем особенно музыкальным голосом, слушать который так любил Артемий и в звуках которого он с радостью узнал енова знакомую ему интонацию, так и льющуюся в душу, умиротворяющую и успокаивающую.
И вдруг под влиянием этого голоса стихло все кругом.
— Все, что происходит, как все, что имеет форму, вытекает из течения или равновесия известных сил, — продолжал граф, — и эти силы можно выразить просто цифрами, а посредством последних рассчитать, что должно случиться… Всякая резкость уравновешивается равной с нею реакцией; смех влечет за собою слезы и, наоборот, слезы сменяются радостью, а унижение — возвышением. Бойтесь, когда вам весело, и предчувствуйте радость, когда вы плачете!.. Так, сегодня Навуходоносор объявляет себя равным Богу, а завтра преобразуется в бессмысленное животное… Сегодня торжествующий Александр Великий входит победителем в Вавилон и на алтарях ему зажигается ладан, но наступит завтра — и он умрет, упоенный вином и униженный своим невоздержанием… Будущность заключена в прошедшем и прошедшее — в будущем. Когда человек предвидит — он только вспоминает!.. Но вы знаете, что человек своею волею может изменить цепь причин, вызывающих события, и поступайте сообразно этому. Наше дело должно иметь исход благоприятный, как вывод из всего, что происходит теперь, но вы должны действовать не как слепцы, пробирающиеся ощупью, но как люди, обладающие светлым и ясным зрением. Когда слепец захочет сделать хорошо — у него в большинстве случаев выйдет дурно. Дыхание невежды может быть смертельно, дыхание мудрого — желательно!.. Когда страдает незнающий, — он заставляет страдать других, но мы… мы знаем, что это страдание принесет великие плоды. — Сен-Жермен поднялся со своего места. Глаза его блеснули особенным блеском, он поднял голову. — Помните, — заговорил он опять, — что не долго то время, когда вы будете сильными мира сего: вас ждут возвышение, почести, награды, на вас посыплются милости вашей новой, любимой, прекрасной и мудрой императрицы Екатерины. Но не забывайте прожитого вами до сих пор времени — времени, когда вы были неизвестными, маленькими людьми; тогда к вам придут за вашей помощью другие маленькие люди, голодные будут просить накормить их и холодные — согреть их; не оттолкните от себя этих людей! Христос отдал Свое тело и напоил землю Своею кровью. Стремитесь к нему, старайтесь делать доброе во имя Его, и тогда счастье не оставит вас. Ну, а теперь к делу — будьте готовы по первому же призыву действовать. Время окончания нашего дела близится и наступит, может быть, скорее, чем вы думаете. А пока я каждому из вас отдельно скажу, что нужно предпринять теперь.
После этих слов графа разговор принял уже вполне характер делового совещания.
VIII
БЛАЖЕННЫ ПЛАЧУЩИЕ
Не прошло недели с тех пор, как Торичиоли был у стариков Эйзенбахов, чтобы передать им рассказ Артемия, как он снова явился к ним, будто для того, чтобы проведать.
На дворе стоял жаркий солнечный день, вполне летний. Войдя в гостиную Эйзенбахов, Торичиоли не мог не заметить теперь отсутствия в ней того изящества чистоты, которым всегда отличалось жилище барона. До сих пор все блестело в этой гостиной, далеко не роскошной, но сохранившей еще несколько дорогих вещей, как остаток прежнего величия барона: пред диваном стоял стол карельской березы, с потолка спускалась медная люстра с стеклянными подставками, в простенке висело большое зеркало, составленное из трех квадратов; все это были вещи хорошие и дорогие. Но теперь зеркал потускнело от легкого слоя пыли, севшего на него, стол был сдвинут, на одном из окон была забыта опущенной штора с разрисованным на ней рыцарем, похожим на пастуха, или пастухом, похожим на рыцаря. Вообще по этой изменившейся обстановке сразу было видно, что хозяйские руки баронессы Луизы опустились.
Торичиоли пришлось подождать немало. Он должен был несколько раз по крайней мере пройтись по комнате пока наконец вышел к нему барон.
— Вы нас извините, — растерянно заговорил он, — у нас не прибрано… знаете, после того дня… как… вы были у нас, жена и я… чувствуем себя очень дурно… Впрочем, садитесь.
Несчастный вид барона, его небритая борода, растерянный говор и даже внезапные слова "в_п_р_о_ч_е_м, садитесь" вполне соответствовали всему окружающему. Ясно было, что до подробного рассказа о том, как именно был ранен и упал их сын, старики Эйэенбахи еще надеялись, теперь же всякая надежда оставила их.
Торичиоли сел. Барон опустился на стул против него.
— Да, — начал было он опять, но тут же не выдержал, глаза его заморгали чаще, и слезы закапали из них.
— Вы все о сыне, о своем Карле! — проговорил Торичиоли очень-очень нежно и склонил голову на сторону.
Эйзенбах, силясь удержать непослушные слезы, глянул сквозь них на итальянца, как будто говоря этим взглядом: "А разве я могу, разве мы с моей Луизой можем думать теперь о ком-нибудь другом?"
Торичиоли вздохнул и вдруг сказал:
— Но знаете, барон, иногда известия, в особенности с войны, бывают ложны.
Барон махнул рукою:
— Думали мы так… пробовали думать, но нет, это верно. Не утешайте напрасно!.. Вы ведь говорили, что тот молодой человек сам видел.
— Но вашего сына могли неприятели поднять в числе раненых и держать затем, как пленного.
Глаза старика барона, широко открытые, остановились на Торичиоли; он смотрел на него уже тем неподвижным взглядом, каким смотрят люди, готовые помешаться.
— Да, — неумолимо продолжал итальянец, — теперь пленные возвращаются, может быть, и ваш сын…
— Послушайте, — вдруг сорвавшимся голосом перебил барон, — то, что вы говорите, очень жестоко… Послушайте, замолчите!.. Это только хуже мучит.
— Я только говорю, что теперь идет постоянный размен пленных. Государь на другой же день после восшествия на престол написал королю Фридриху: "Не умедлил я нимало потребные указы отправить, дабы пленные, в моей державе находящиеся, немедленно освобождены и возвращены были".
Торичиоли цитировал по памяти письма Петра III, словно чувствуя потребность говорить, но, не зная, как это сделать, говорил словами письма.
Барон закрыл лицо руками.
— Нет, нет, — перебил он снова, — тогда бы Карл давно вернулся… Отчего ему было не вернуться давно? О, я знаю Карла? Он все сделал бы, чтобы не замедлить ни минуты.
— Да, но, может быть, его задержало выздоровление.
Такая настойчивость Торичиоли начинала казаться странною.
— Да вы знаете что-нибудь? Вам известно? — с сердцем, точно относясь к своему смертельному врагу, спросил барон у итальянца.
— То есть видите ли, — начал тот, — я собственно… то есть я хочу только сказать, что все может случиться.
В это время от двери прямо к Торичиоли кинулась незаметно вошедшая старушка баронесса. Ее материнское сердце скорее и вернее отца угадало истину.
— Он жив, жив мой Карл! — крикнула она. — Да, вы приехали сказать нам об этом, вы приехали…
Дальше дыхания у нее не хватило, она не могла говорить, покачнулась.
Но барон вовремя успел подхватить ее.
— Да скажите же ей, — обернулся он к Торичиоли, — что нет, что это — неправда, что этого быть не может, если это — в самом деле неправда, а если… правда… то говорите… говорите!..
Торичиоли молчал.
— Нет, не говорите! — замахала руками старушка. — Нет, не надо… сердце разорвется. Да что же вы молчите, Herr Джузеппе… Herr Джузеппе… милый вы мой, милый!.. Он жив ведь?… да?… я угадала?… Я знаю, что он жив… Где он?… Иосиф… Иосиф Александрович?
Она в своем волнении никак не могла наладить имя Торичиоли и, попав наконец на настоящее, приостановилась. Впрочем, теперь ей было не до имени…
A "Herr Джузеппе" стоял на этот раз действительно умиленный, и губы у него дрожали, и подбородок трясся.
— Да, вы угадали, — силился произнести он.
— Угадала! — болезненно-радостным стоном вырвалось из груди старушки, и частые рыдания заглушили ее голос.
Барон почему-то крепко держал ее за локти вместо того, чтобы посадить, и усиленно шамкал губами, двигая ими во все стороны. Но он понимал, что слезы жены — ее спасение в настоящую минуту и что испуг неожиданной радости, чуть не убивший ее на месте, пройдет вместе с этими слезами.
— Она пляшит, она пляшит, плакает, — проговорил он, потеряв в этот миг способность русской речи и забывая слова, как баронесса забыла имя итальянца.