Воля вольная
Шрифт:
— Какие бумаги? — нахмурился Тихий. — Там у вас есть начальник.
— Я не знаю, товарищ лейтенант послал…
— Ладно, ты пешком?
— Так точно!
— Подожди меня, сейчас поедем.
По дороге пытался дозвониться Семихватскому, но у того не отвечал телефон. Зашел к себе в кабинет, сел, не раздеваясь, за стол. Ольга с красными, дурными от слез глазами принесла больничный Семихватского.
— Какой, на хрен, больничный! — взъярился Тихий, думая, что Васька, против их договоренностей, опять рванул
— За Кобяковым уехал! — Ольга растопырила ноздри, удерживая слезы. — Как вечером узнал, что ОМОН из Москвы летит, всю ночь пил, орал, что Кобяка сам возьмет, никто, мол, не потянет такого мужика одолеть. И уехал пьяный! Не собрался толком, а там мороз, мы же ездили! Бадмаев с ним не поехал, так он двух каких-то сопляков взял…
— Каких сопляков? — продолжал не понимать Тихий.
— Из общаги… жили там. Сам за руль сел, а пьяный, говорю вам! — Ольга по полной уже залилась слезами.
Тихий глядел на нее и пытался понять, что она сказала, но больше — за что она Ваську любит. Пьяного, дурного, он ее и не любит, скорее всего, таскается по бабам, ей же хвастается. И не просто думал, но почему-то рядом с Ольгой виделась ему его Маша… Потом, будто опомнившись, спросил:
— На чем он уехал?
— На кобяковском вездеходе!
— Как?! — вперился взглядом Тихий.
Ольга только испуганно на него глянула.
— Давно?
— Утром! Меня запер, я потом… — Она вытерла слезы и зло махнула рукой. — Черт с ним!
Ольга стояла в дверях, зло и все-таки с надеждой глядя на подполковника.
— Чаю сделать?
— Не надо, иди… Что я должен подписывать?
— Не знаю, лейтенант Елохин, может, посылал? Он в больнице — Василь Трофимыч помер утром.
Живет человек, живет, обрастает коростой мелких вопросов, не чует ни хрена. Идет по жизни. Довольный, даже и гордый собой! И вдруг — хлоп! Испытания, одно за другим! Будто солнце всходит неурочно среди кромешной ночи… и высвечивает немощного, да жалкого. Где та гордость? Где то счастье наше потешное?
Тихий только теперь понял, что Трофимыч помер. Старикан, прошедший всю войну снайпером. Шесть ранений. Тихий всегда, когда по телевизору упоминались бойцы-сибиряки, представлял себе Трофимыча. Высокого, поджарого, гнутого-перегнутого своим веком, но спокойного, с мохнатым из-под бровей взглядом и широкими корявыми ладонями, будто созданными для непростой таежной воли. За такого сибиряка было не обидно. И вот он шел по улице с карабином! Суки мы гребаные! — Бессильно взрычал Тихий. За чехол и две баклажки икры!
Что же делать нам, Александр Михалыч? Что делать? Ни при чем уже не получится быть! Помер дед… да и не в нем дело. Он осмотрел свой стол все с теми же бумажками. Можно взять ручку и написать заявление. Он проговорил это про себя, и сердце сжалось жалостью и злостью —
Тихий склонил голову набок, будто прислушиваясь к крышке стола. Курить хотелось. Целый день. И вчера тоже.
— Оля!
Ольга заглянула.
— У тебя там есть… — Он хмуро мотнул головой.
Ольга погремела в холодильнике и вскоре вернулась с бутылкой водки, холодцом и персональным Михалычевым стаканом на подносе. Посмотрела на него зареванным лицом и спросила, смелея:
— Можно мне тоже?
— Давай!
Достала из кармана рюмку.
— Царствие небесное…
Выпили, Ольга не заедала, а только подышала и шмыгнула носом:
— Александр Михалыч, может, отправите кого-нибудь за ним? — умоляюще посмотрела. — У него и еды-то нет.
— Ты откуда знаешь?
— Да он же при мне собирался. Даже холодильник не открыл! Может, зверя добудут? Или сейчас трудно, зима ведь? А, Александр Михалыч? Замерзнут они… Васька же как дитя малое… ну что же, вы не знаете? — Она опять скукожила в судороге губы, встала и, едва не уронив стул, вышла.
Тихий выпил еще и решил поехать к Трофимычевой старухе. Может, помочь чем. Понимал, что непросто будет, подумают, оправдываться пришел. Налил еще полстакана, подержал в руках, чувствуя, что где-то уже на перегибе и лучше бы не пить. Но выпил, доел холодец и пошел на улицу.
13
Ночная тайга стояла тихая, безжизненная и светлая-светлая. Казалось, видны облака на небе. Мороз отпускал, сверху то сыпало мелко, и это чувствовалось на лице и руках, то прекращало и тогда становилось еще яснее. В прогоревшем костре чуть только угольков теплилось, Степан откинулся на стенку своего балагана, сигареты достал, в костер не стал подкладывать, отчего-то хорошо ему было, не то, чтобы хорошо, не в его ситуации могло быть хорошо, но он час уже, или больше не мог оторвать взгляда от прозрачной в лунном сиянии тайги на другой стороне ручья, от необыкновенно светлого ночного неба с четкими силуэтами деревьев на нем. И казалось Степану, что никогда не видывал он такой ночи. Потер колючий подбородок, чая остывшего глотнул из кружки. Закурил.
Он сварганил это логово в середке крепких стлаников на случай, если его начнут как следует искать. Вход в заросли был с берега ручья, прямо из воды и незаметный. Дальше надо было неудобно и крутовато лезть метров двадцать по вековечным кедровым сплетениям. Тут, на глубокой естественной терраске — почти в рост можно было стоять под зарослями — у Степана всегда был тайный лабазок для ценных шмоток. Теперь он как следует выпилил по низу мешавший стланик, оставляя крышу над головой. Лежанку и даже стенку сзади и сбоку из лапника соорудил. С вертолета его не увидеть было.