Воля вольная
Шрифт:
Васька не боялся Кобяка. Он вообще не умел бояться, и если вдруг чувствовал свою слабину — зверел и лез напролом, чтобы ни только он сам, но и никто не усомнился в его смелости. Это, видно, сейчас и происходило. Вспомнил про двух парней, которые не очень понятно как оказались у него в тягаче и проспали почти всю дорогу сзади в будке. Он не знал, как их зовут. Помнил только, что зацепил утром в общаге, куда подъехал за шмотками, и что выпивали несколько раз по дороге. Он не мог сообразить, хорошо ли, что будут свидетели всей этой бадяги? То есть, он их и брал-то, как
Заглушил мотор, спрыгнул на снег, взял из будки американский армейский вещмешок и пошел в зимовье. Сенькин растапливал солярой печку с прогоревшим верхом, воняло на всю избушку. Парни сидели за столом у окошка, поеживались после теплого кунга [17] . Оба были зеленые — лет по двадцать-двадцать пять. Один невысокий, светлый, со спокойным и умным, чуть рыжеватым от веснушек лицом, другой — выше на полголовы, крепкий, стриженый ежиком с мелкими темными усиками над толстыми губами — болтливый и веселый. Крепыш, любопытно щурясь и посмеиваясь над дедовской техникой, неумело регулировал фитиль в керосиновой лампе.
17
Кунг — отапливаемая будка на машине или тягаче.
Сенькин с громким скрежетом закрыл дверцу, и вскоре в печке потянуло-зашумело. Бич сидел на корточках, задница провалилась до пола, и его худые колени торчали выше ушей. Он прижимал руки к теплеющим круглым бокам печки и, вывернув голову, поглядывал на Семихватского. Взгляд, как у большинства бичей от рождения, был вял и безразличен, но что-то внутри него ждало выпивки и было болезненно живо. Семихватский снял серую милицейскую куртку, она у него была рабочая, без погон. Под курткой, на гимнастерке погоны были, снял и гимнастерку, обнажив налитое борцовскими мускулами, желтоватое в свете керосинки тело. Шея и руки по локоть резкой гранью отличались загаром.
— Так вы и правда… — Крепыш удивленно поднял голову.
— Мент, что ли? Мент, мент, — Василий застегивал теплую клетчатую рубашку. — А вы кто будете? Турысты?! Налей по сто пятьдесят, чего сидишь? — обратился он к Сенькину.
— Мы… студенты, — ответил невысокий, спокойно и доброжелательно глядя на Ваську.
— А чего со мной поехали? — Семихватский достал из вещмешка сапоги с меховой подкладкой, потом охотничью суконную куртку, пошитую из какой-то особенной не ворсистой шинели. Понюхал ее, стряхнул и повесил на стену.
— Вы сказали, нужна наша помощь… Что дня на два, на три… — пояснил невысокий.
— По тайге покататься, — вставил крепыш, — и еще икры обещали…
— Та-ак. Понятно. Одежда теплая есть?
— Есть! — Оба кивнули.
— Показывайте! — Семихватский затянул горло вещмешка.
Парни принесли два одинаковых красно-черных рюкзака. Сверху по-походному были привязаны спальники. Васька бегло глянул их шмотки:
— Нормально. Студенты, значит. Меня Василий зовут.
— Мы уже третий
— Так, ты… — Семихватский ткнул пальцем в худого и спокойного, который помалкивал.
— Семен, товарищ капитан.
— Понял, пойдем, Сеня, снимем ящики… пожрать надо.
Семихватский залез на верх тягача, где в металлическом ограждении была увязана желто-синяя бочка соляры с надписью «Лукойл» и большой фанерный ящик. Поднял крышку:
— Та-ак, одежда, спальник, валенки… вам валенки не нужны? Свечки — целый воз, помолимся… сеть… ага, вот сухари, держи куль, та-ак… больше ничего. Жратвы нет.
Он еще раз все перетряхнул и встал наверху во весь рост, нахмурившись и уперев руки в бока. Темнело на глазах. Холодно становилось.
— Там в будке две большие рыбы, — задрал голову к Семихватскому крепыш. — И у нас еще две банки сгущенки и банка тушенки. Меня Андрюха зовут… — представился, приложив руку к козырьку. Улыбка у него была хорошая.
Семихватский слез с крыши, достал мешок с мороженой рыбой из-под сиденья. Это были два самца кеты, с брачными уже полосами. Обнюхал ее.
— Ничего, вроде, для собак, наверное, держал. Может, поймал где, по дороге…
Капитан отрубил половину рыбины и понес в зимовье. Обшарил свой полупустой баул, нашел еще банку тушенки. Вскрыл, вывалил на сковороду, добавил воды из чайника и наломал туда сухарей из кобяковского мешка, на раскаленную печку поставил. Возле, прямо на дровах, поджавшись, спал Сенькин. И сапоги и ватник сползли, голова пьяно запрокинута и едва не касалась горячего бока печки.
— Сенькин! — громко позвал Семихватский, — Сенькин, твою мать! Иди пожри!
Спящий только мотнул головой и снова засопел. Они поели и завалились спать. Парнишки на одни нары, Семихватский на другие. Когда ложились, проснулся Сенькин. Как будто не пил, только сонный. Присел аккуратно на край нар. Семихватский поднялся на локоть, молча показал на початую бутылку на столе, привернул лампу и снова было лег, но поднялся и налил себе и Сенькину. Выпил и, отвернувшись лицом к стенке, накрылся спальником. Сенькин прикурил от лампы, посидел, глядя на свою кружку, выпил и лег на дрова.
Не спалось капитану. От горячей еды и чая он стал приходить в себя, и если бы знал дорогу, поехал бы ночью. Он лежал, подложив широкую мясистую ладонь под колючую щеку. Муторно было. Тревога эта завелась от двухнедельного пьянства, но и кое-какие нерешенные вопросы были. Компания капитану не нравилась, и то, что уехал, не сказав Тихому, все-таки было неправильно. Да еще ОМОН этот… Он никак не мог вспомнить, почему Михалыч был против, чтобы Васька поехал за Кобяком. Что-то разбалансировалось в башке… Сегодняшнее утро все лезло — когда он забирал тягач из кобяковского двора. Капитан хмурился, шмыгал громко носом, он знал за собой грех пьяного геройства… Как в наказанье виделось строгое, спокойно ненавидящее лицо кобяковской Нины. Стояла, накинув ватник на плечи, и молча смотрела, как пьяный Васька суетится вокруг тягача. Ни слова не сказала. Чертова сука!