Волжское затмение
Шрифт:
Не теряя времени, Скраббе с отрядом двинулся дальше. Без особого труда были взяты почтамт, телеграф, телефонная станция, два отделения милиции, Спасские казармы. Красноармейцы городского гарнизона ночевали по квартирам, и сопротивления никто не оказал.
Во всей этой суетливой и довольно бестолковой вооружённой круговерти носился туда-сюда, как челнок, поручик Супонин. Он налаживал связь между отрядами Скраббе и Нахабцева. Взмокший и запыхавшийся, он вдруг приостановился, болезненно поморщился и обеспокоенно коснулся рукой области сердца. Длинные пальцы полезли под клапан кармана и извлекли красноармейскую звёздочку. В первых лучах рассвета она была по-особому – кроваво! – красна. Один из двух крепёжных усиков оказался незагнутым и тупо, сквозь грубую ткань, упирался в грудь под левым соском. Всего-то эмалевая звёздочка! А никакое не сердце. Никакая не совесть. Супонин вымученно улыбнулся и швырнул её в водосток.
***
На Большой Даниловской улице, невдалеке от Театральной площади, в палисаднике приземистого деревянного дома с резными наличниками, стоял именно такой полусумрак. Лучи восходящего солнца скользили по жестяной кровле, но ниже пробиться не могли. Здесь, в кусте сирени у самой завалинки дома, притаившись и вжавшись в землю, лежал человек. Лежал недвижно, будто окаменев, и лишь напряжение в лице, настороженно прищуренные, светло-карие, цвета испитого чая, глаза и желваки от стиснутых зубов выдавали крайнее возбуждение. Он прислушивался. Звуки рассветного города были сегодня необычны. Ещё затемно сонную тишину затрясли выстрелы, и первые из них были сделаны в него, Василия Андреевича Каморина. Сейчас выстрелы неслись с Театральной площади и Волжской набережной, а по улице то и дело слышались шаги. Чужие. Вражеские.
Прямо на переносицу – хорошо, не в глаз! – опустилась на ниточке зелёная гусеница-листовёртка и пошла гарцевать по носу, как по гимнастическому бревну. Оба глаза Василия Андреевича невольно скосились на неё. И вдруг резкий, раскатистый, до звона в ушах, удар пронёсся в воздухе, качнул деревья, швырнул в лицо порыв ветерка, сдул с носа гусеницу. И отозвалось ему что-то гулко и тряско. В доме звякнули стёкла, а одна створка окна с лёгким скрипом медленно приоткрылась. В ней, как в затемнённом уменьшающем зеркале, отразилась часть улицы с бегущими по ней вооружёнными людьми и фрагмент тёмной ещё комнаты с бамбуковой этажеркой и низко висящей керосиновой лампой под пышным красным абажуром.
“Чёрт… – пронеслось в голове. – Пушка… Но в кого? И зачем? Вот гады…”
Каморин приготовился уже к следующему выстрелу, но его не было. Всё вдруг успокоилось, даже стрельба в городе прекратилась, кажется. Улица заметно опустела. Ещё немного – и можно будет уходить. Ничего больше не сделать… Ничего.
Эту мысль трудно было вынести, дыхание заходилось от ярости и сами собой сжимались кулаки. Как всё невовремя! Как поздно он сюда приехал!
Он не мог точно знать, что и как изменило бы его присутствие в городе. Вернувшись в Ярославль по вызову Нахимсона и пробыв здесь два дня в качестве его уполномоченного, он увидел, что в органах власти не осталось ни одного человека, кого он полугодом раньше близко знал. В фабричных ячейках было много своих. Были убеждённые большевики и в Совете, но они всячески оттирались на задний план меньшевиками и эсерами, плотно захватившими все верхи власти в городе. Публика эта была весьма разношёрстная, неумеренно говорливая и властолюбивая. Эти люди прочно сидели на своих постах и имели поддержку в Москве. Воспротивиться контрреволюционному мятежу такая власть просто не могла. Похожие события вспыхнули в последние месяцы и во многих других городах России, и Каморину теперь казалось, что какая-то властная рука разжигает и направляет их. Кому-то очень нужно подпалить Россию со всех сторон. Явно неспроста, безоглядно разрушая и распыляя старую армию, обездолили и озлобили огромную массу бывших царских офицеров. Создаваемая наспех Красная армия осталась без грамотных командиров, зато приобрела тысячи убеждённых, организованных и хорошо обученных врагов. Во всём этом виделся теперь Каморину грандиозный злой умысел. Слишком гладко всё это укладывалось в жуткую логику некоторых известных деятелей, открыто бредивших уничтожением России во имя мировой революции. Именно за эти убеждения Каморин недолюбливал и теперешнего своего начальника, окружного военного комиссара Семёна Нахимсона. Но, волею судеб, именно Нахимсон оказался единственным в Ярославле облечённым властью человеком, который, узнав о готовящемся мятеже, всерьёз забил тревогу. У него не было достаточных сил пресечь заговор, а все просьбы о военном подкреплении разбивались о каменное молчание Москвы. Наконец, будто нехотя, выделили из резерва полк и двумя эшелонами доставили в Ярославль, на Всполье. Но что это был за полк! Одно название. Неслаженный, несвоёванный, состоящий в основном из необстрелянных, кое-как обмундированных и вооружённых добровольцев, которые, к тому же, вовсе не были настроены серьёзно воевать. Времени не было даже выгрузить их из эшелонов. Был, правда, в Ярославле ещё один полк – Первый Советский. Он квартировал в казармах бывшего Кадетского корпуса на Московской улице, за Которослью. Там тоже был полный развал. Полк этот никому не подчинялся, жил по законам солдатской общины и управлялся полковым комитетом, в котором уже сплели свою сеть перхуровские агитаторы. Каморину и его товарищам ценой невероятных усилий удалось выправить ситуацию. Солдатам напомнили о
Так, по крупицам, сподвижники Нахимсона собирали сопротивление грядущему мятежу. Даже не верилось теперь, что за какие-то два дня можно столько успеть! Поздно. Как же поздно вспомнил о них Нахимсон! Остановить Перхурова было уже нельзя. И Каморин холодел при одной лишь мысли, какой ценой придётся выбивать белых из города. Тут понадобится хитроумная войсковая операция, на которую у Красной армии не хватит ни сил, ни умения, ни дисциплины. Начнутся безоглядные – на авось – атаки с горами трупов, лихие кавалерийские набеги, от которых гибнет почему-то в основном мирное население и прочие прелести, обычные для воюющих числом против умения. Мысль о пожарах, разрушениях и кровавых побоищах на родных улицах была невыносима.
И прошедшим вечером, когда неизбежность перхуровского выступления в ближайшие часы уже не оставляла никаких сомнений, именно эта сердечная боль толкнула Каморина и его товарищей на отчаянный поступок. В случае успеха он мог бы лишить Перхурова серьёзной поддержки – автобронедивизиона. В случае неудачи всё равно удастся на некоторое время задержать броневики, а значит, и Перхурова. Каморин и его друзья, скорее всего, погибнут, зато полк, прибывший на Всполье, успеет худо-бедно изготовиться и – кто знает! – может быть, даже атаковать мятежников.
Броневики были уже снаряжены и готовы к выходу. Около них заботливо сновали экипажи. Мандаты, подписанные Нахимсоном, не вызвали подозрений, и Каморина с двумя надёжными товарищами нехотя пропустили. Наблюдая краем глаза за поведением длинноносого вертлявого Супонина и его заместителя, неторопливого и ленивого с виду латыша Озолса, они въедливо осматривали технику, проверяли крепления, затяжку болтов, состояние броневых заклёпок, работу механизмов, систему наведения кормовых штурмовых орудий и всё записывали – нудно и скрупулёзно – в карманные записные книжки. Каморин, призвав на помощь свои немалые технические познания, задавал каверзные вопросы, выстукивал броню, придирчиво вслушивался в работу двигателей. Время тянулось. По наступившей темноте, не глядя на часы, ясно было, что на дворе уже глубокая ночь. И вдруг… “Руки вверх!” – резко раздалось позади и Василий Андреевич почувствовал спиной лёгкое жгучее прикосновение винтовочного штыка. Подпираемые со всех сторон стволами, Каморин с друзьями вынуждены были уступить силе. Выскочивший тут же, как чёрт из табакерки, Супонин с гадкой ухмылкой объявил, что задерживает их по подозрению в диверсионной деятельности. Их обыскали, отобрали револьверы и документы. У Щукина обнаружили ручную гранату. “Что и требовалось доказать,” – прошипел сквозь зубы Супонин, и их препроводили в глухой, без окон, чулан в дежурке. И в этот же момент во дворе началась беспорядочная беготня, понеслись быстрые, частые и неразборчивые команды. Взревели моторы броневиков. Каморин зажмурился и вздохнул. Бронедивизион удалось задержать на целых два часа. Но нехудо бы и выбраться отсюда. Супонин не дурак, и, пока Перхуров не захватит город, ничего с его узниками не случится. Риск чересчур велик. Их даже не связали. Но после победы мятежников им долго не жить. Нахимсоновские мандаты – стопроцентная путёвка на тот свет. Каморин приоткрыл дверь и выглянул.
Чего надо? – тут же просунулся в чулан плечистый караульный.
Выводи по нужде! – требовательно заявил Каморин.
Часовой замялся.
Не велено… – пожал плечами он. Узникам повезло. Их страж был, кажется, робок и мягкотел. Тем хуже для него.
Я т-те дам – не велено! Ты кому это говоришь? Перед тобой уполномоченный окрвоенкома! – наседал Василий Андреевич, забавляясь растерянным видом караульного. – Я вот тебе наделаю здесь кучу на полу – сам языком вылизывать будешь! Веди! Быстр-ро!
И, не дожидаясь ответа, вышел в коридор. Караульный завозился, вынимая из кобуры тяжеленный маузер. Каморин резко схватил его за ствол, дёрнул и вырвал из рук бойца. Это было чистейшим безумием, но повезло: пистолет оказался на предохранителе. Тут же широкая ладонь Лобанова, каморинского товарища, плотно зажала рот караульного. В тусклом свете керосиновой лампы на тумбочке видны были лишь его испуганно выпученные глаза. Василий Андреевич от души засветил ему в лоб рукояткой пистолета, и он обмяк. Его втащили в чулан и закрыли дверь.