Вопросы
Шрифт:
– Привет.
Как они тут говорят это?
– Почем? – спросил Дим.
Парень всмотрелся в него, и глаза заметались. Он бросил сигарету под ноги и отступил.
– Как обычно? – кивнул Дим.
Но тот вдруг качнулся назад, юркнул в толпу и пропал из виду. Дим потоптался на его месте и пошел прочь, не находя объяснения испугу дилера. Или он всех жителей города знал в лицо?
Вечером взял такси до «Феникса», и по цене таксиста безошибочно определил уровень заведения – чуть выше среднего.
Вход был платным. Дим прошел
– Можно добавить?
Тот долил в стакан.
– А сильнее? – спросил Дим.
Бармен кивнул и обвел глазами зал.
– У Риги.
– Где она? – Дим проследил за его взглядом.
– Вон тот парень в куртке...
И Дим удивился. Во-первых, потому что Ригой звали парня, а во-вторых, потому что узнал того, кто сбежал от него утром на рынке.
– А он нормальный? – обернулся он к бармену.
– Вполне. Позвать?
Дим протянул купюру и повернулся спиной к залу.
– Эй, Рига! – крикнул бармен. – Иди, угощу.
Тот подошел и остановился перед стойкой.
– Что, поминаешь кого-то?
Дим оглянулся и увидел его совсем близко, как утром.
– Это к тебе, – сказал бармен о Диме.
– Не беги! – сказал Дим.
И Рига кивнул.
– Выйдем.
Выготцев постучал в дверь, и Таня вскочила. Не при жене же!
– Что вам нужно?
Он вошел и грузно сел на стул.
– Я вот что, Танюша... Ты, может, обижаешься на меня...
– За что?
– Ну, за то, что я женат... и не могу предложить тебе...
Таня поднялась и заходила по комнате от окна к окну. Ночь спустилась беззвездная и глухая, в стекле отражались блики лампы.
– Так я Илону не люблю, ты не думай! – сказал вдруг Выготцев. – Просто дети и...
– Зачем вы мне это говорите? – не поняла Таня.
– Ну, чтоб ты не думала...
– Я не думаю.
Он помолчал.
– Ты меня не бросишь, моя хорошая девочка?
– Нет, я вас не брошу.
Он вышел. Таня вернулась в постель.
Она никогда ни о чем не сожалела, потому что было это попусту. Сожалеешь – значит, нужно отказаться от прежней жизни и жить по-новому. А не можешь – нечего и скулить. Поэтому она старалась не думать ни о Выготцеве, ни о себе, ни о Диме. Что думать? Ничего бы не вышло... Чтобы вышло – нужно было бы содрать с себя кожу, к которой прикасался Выготцев, и обрасти новой. Нужно было бы вырвать продажное и уступчивое сердце и вставить новое. Нужно было бы выгнать свою душу и найти другую.
Это невозможно. После того, что она прошла, нельзя начинать все заново. Нет этого «заново», нет точки отсчета. Она пугается, когда видит в толпе седые волосы – мерещится Выготцев. И когда Дим взял ее за руку, она удивилась,
Живут же как-то проститутки, и не мутит их. А может, и мутит, но они не признаются. А Таня знает, что сама виновата, что сама выбрала это чувство тошноты и должна с ним смириться.
Этот парень – молод, красив, чист. А она – грязная и пропахшая старостью Выготцева. Не о чем жалеть, ясно... Пошла бы за ним, мало того, что в нищету, а еще и пересиливая себя каждый раз, чтобы прикоснуться к его телу и не испытать отвращения. Невозможно жить с этим... и невозможно от этого уйти. Все было испорчено в самом начале.
Она может сказать знакомым, что у нее хорошая работа и высокая зарплата. Она может позволить себе ходить в театр, в кино и дорогие магазины. Она может каждый день покупать обновки и косметику. Это и есть плата за то, что она вздрагивает, увидев в толпе седые волосы.
Она не ненавидит Выготцева, как Илона. Она даже любит его. Ей бывает его жаль, как вздорного старика, вображающего себя завидным женихом. Но иногда он так жесток в своем эгоизме, что совсем не отличает ее душу от половой тряпки. И тогда Таня задумывается, действительно ли она такая дрянь, или это он не видит в ней человека?
От этих раздумий солнечный свет становится тусклым, а ночная тьма – едкой. И спасения от них нет ни на свету, ни во тьме. Таня понимает, что нельзя думать и сожалеть, потому что это надо было делать раньше. И если она такая правильная, нужно было тогда отказать Выготцеву, когда он в первый раз задрал ей юбку, потерять это место и искать другое. И, может, сложилось бы все как-то иначе. А теперь распускать сопли – бестолку.
Таня сидит в постели, смотрит в темноту и представляет, как Дим возвращается в столицу, к своему памятнику, и снова фотографирует туристов. Хочет представить их вместе, но потуги к мечтательному романтизму отзываются скрипящей болью. Воображение рисует массивное тело Выготцева в белом халате.
Сверху доносятся шаги, голоса и звон бокалов.
– Ну, Илоночка, маленькая моя, – уговаривает Выготцев.
– Иди к черту, импотент старый! Не трогай меня! – бросает пьяная Илона.
От дневного «кися-пися» не осталось и следа. Едкая ночь сорвала маски и выжгла кислотой на всех лицах правду.
– Дура! Я десяток таких, как ты, куплю! – крикнул Выготцев.
– Виагры себе купи лучше, параноик! Или не трогай меня своими горбатыми лапами, я тебе не Танька!
– Илоночка, ну, пожалей меня. Я устал. Я работаю. Обеспечиваю семью. Меня жалеть надо. А от виагры сердце останавливается. У меня и так давление какое!
– Так и лежи смирно со своим давлением! – Илона звякнула стаканом. – Что тебя черти мучают? Одной ногой в могиле, а туда же!