Вопросы
Шрифт:
– Кто здесь? – спросила она, глядя на гостя.
– Таня..., – узнал ее Дим. – Где твои волосы?..
И вдруг она зарыдала. Бросилась к нему и обхватила руками. А он гладил ее стриженую голову и чувствовал, что ветер, который жил в ее волосах, стал бездомным и превратился в страшную разрушительную силу, готовую перевернуть все вокруг и разбить весь мир на осколки, обломки, камни и пыль.
Плакать уже было неловко, а слезы все текли по лицу, и она продолжала их размазывать
– Вот глупая жизнь... Думала, никогда больше тебя не увижу. И надо же... Надо же... Ты как здесь оказался? – спросила, смахнув последнюю слезинку.
– Приехал, – ответил Дим, понимая, что она даже не догадывается, что он приехал ради нее.
– И когда уезжаешь?
– Никогда. Я к тебе приехал.
Она не ответила. Вскинула еще влажные глаза, но ничего не сказала.
– Чтобы мы были вместе, – добавил Дим.
Все нежные слова, которыми он собирался описать свое чувство в поезде воображаемому попутчику, вылетели навсегда из головы. Может, тот самый бездомный ветер подхватил их и разбросал по миру, вываляв в пыли, чтобы ни одно слово никому не пригодилось.
– Что это значит? – спросила Таня неожиданно резко.
– Это значит... Я тебя люблю.
Ее слезы вмиг высохли, и глаза заблестели как-то иначе, другим, не влажным, а пустынно-сухим, злым блеском.
– И что будем делать? – снова спросила она.
Дим вдруг перестал ее узнавать. Показалось, что совсем другая девушка сидит перед ним – не та, которой он хотел сказать эти слова и даже не та, кторая плакала минуту назад.
– Поженимся, – все-таки закончил он.
– Поженимся? Мы с тобой? – переспросила она.
– А что? – не понял Дим.
Она встала и подошла к окну. Потом вернулась, прошла мимо него и подошла к другому.
Дим не мог понять, что заставило ее плакать так горячо, увидев его, и что заставляет теперь биться в окна, как птицу, потерявшую навсегда свободу.
– Ты сказала тогда, что надо строить дом, сажать деревья и растить детей, – напомнил Дим. – Мне никогда не хотелось этого до тебя...
– Это не я придумала, – перебила вдруг она.
– Я знаю, что это не ты придумала. Но пока ты не сказала, я в это не верил...
– Я тебе другое скажу. Это сложнее, чем воевать. Это не всем дано. Мне этого не дано. И тебе тоже.
– Почему?
– Потому что я – гувернантка, нянька. А ты – уличный фотограф. Какое у нас может быть будущее? Какой дом? Какой сад? Какие дети? С тобой я все равно не смогу бросить работу…
– Но я не прошу тебя ничего менять...
– А если ты не просишь меня ничего менять, зачем тогда ты мне нужен?
Она обернулась и посмотрела ему в глаза.
– Прости меня...Ты приехал сюда... напрасно. Моя жизнь уже состоялась – вот такая, какая она есть. Я привыкла так жить. Привыкла к чужому дому, к чужому саду, к чужим детям, потому что своего у меня ничего никогда не будет. И даже то, что мне не принадлежит, я могу легко потерять. А терять я не хочу. Я слишком много теряла в жизни. Я одна, мне некому помочь. И ты мне ничем не поможешь...
– Поэтому ты так плакала? – догадался Дим.
– Да, –
Он поднялся.
– Спасибо тебе, Дима, – добавила она. – Ты хороший человек. И ты очень красивый. Я рада, что увидела тебя еще раз.
Он вышел из дома, ничего не чувствуя, кроме резкой боли в глазах. Солнце не рассеяло черноты, откуда-то наплыли темные лица охранников и склонились к Диму.
– Ну, ничего не спер?
И, наконец, прорвался солнечный свет. Парень толкнул в плечо.
– Оклемался?
– Так, помутилось... Кто она ему? – спросил он о Тане.
– Выготцеву? Девка его. И за малыми смотрит. Но не шлюха, правда. Только с ним таскается. За шмотки там, за брошки, как обычно. С другими не путается. Он говорит – классная девка, все, типа, феерично.
– А он старый?
– Старый, лет шестьдесят пять. Но бодренький дед, – ухмыльнулся парень, позабыв обыскивать сумку Дима. – Ничего, веселый. И бабла завались. Весь комбинат – его, вся сталь в стране – его.
– И дым над городом его? – Дим поднял глаза к солнцу.
– Дым? Его. Без этого нельзя. Но здесь – чистая зона. Ветер здесь все время с моря.
Он не дослушал про ветер и побрел к трассе, пытаясь как можно дальше уйти от роскошных коттеджей. Но они все тянулись, словно гнались за ним. Дим остановил попутку, и водитель, посмотрев в его грустное лицо, начал рассказывать о перипетиях своей личной жизни, о том, как жена изменила ему по пьяни с братом. Непонятно было, чей это был брат и кто именно был пьян, но Дим не стал уточнять.
– Куда тебе? На вокзал? – водила покосился на дорожную сумку Дима.
Дим покачал головой.
– Нет. Пойду в порт грузчиком, буду дышать чистым морским воздухом. Будем с ней держаться за руки, а потом поженимся.
– Значит, в порт?
– Нет.
Дим вышел в центре и сел на скамейку. Боль притупилась, перед глазами рассвело. Он понял, что никуда не уедет из этого города, потому что этот город – тупик, тупее которого нет. Это кладбище всех иллюзий. Здесь не может быть ни новой, ни старой жизни. Здесь вообще не может быть никакой жизни, и поэтому Диму следует остаться здесь, чтобы не искать ничего больше.
И как только он это решил, боль как отрезало. Словно сто лет прошло со времени его разговора с Таней. Он поднялся со скамейки и потянулся до хруста костей, закинул сумку на плечо и пошел осматривать окрестности.
На улицах было мало открытых витрин, было мало плитки на тротуарах, но жил город в обычном ритме – в ритме автомобильных выхлопов, графиков работы супермаркетов, часов пик общественного транспорта и колебаний курса валют. Здесь люди не ценили деньги меньше, чем в столице, здесь ни доллар, ни евро не стоили дешевле. И здесь так же никто не собирался строить свою жизнь по законам сердца, а исключительно – по законам конъюнктуры рынка, по мотивам рекламных слоганов, по предсказаниям астрологов и прогнозам синоптиков.