Вор с палитрой Мондриана

Блок Лоуренс

— А можно просто завести газовую плиту и турку.

— Ага. Но тогда ты весь день только и будешь, что угощать своих посетителей кофе, и избавиться от Рея Кирчмана уже не удастся. Он все время будет тут ошиваться. А здорово я его напугала, правда?

— Да уж! Вылетел из лавки, словно ошпаренный.

— Этого я и добивалась. Подумала, что чем страшнее буду расписывать это стихийное бедствие, тем скорее он уберется. Сперва хотела пересидеть, дождаться, пока он сам не уйдет, но он, похоже, не спешил уйти, не отлив, вот я и решила…

— Я и сам едва не удрал.

Так что он не единственный, кого ты обманула.

— Да ладно тебе! Неужели ты не понял, что я это все придумала?

— Конечно нет. Откуда мне было знать, что там мертвец?

— Может, я слишком уж вдавалась в подробности…

— Не бери в голову, — сказал я, и тут зазвонил телефон.

Я снял трубку и услышал голос Уолли Хемфилла.

— А тебя, оказывается, не так просто застать, Берн. Я уж было подумал, что ты решил дать деру.

— Никогда бы такого не сделал. Ведь в Коста-Рике у меня никого.

— О, ты из тех ребят, которые где угодно найдут себе друзей. Послушай, а что тебе известно об этом Мондриане?

— Известно, что он — голландец, — ответил я. — Что родился в 1872 году в Амерсфорте, что-то в этом роде. И начинал как художник-пейзажист, создавая вполне реалистичные полотна. А затем нашел, что называется, свой стиль, достиг в нем необыкновенных художественных высот, и работы его уже с полным основанием можно было причислить к произведениям абстрактного искусства. К 1917 году он…

— Это что, музейная лекция? Из квартиры Ондердонка была похищена картина стоимостью чуть ли не в полмиллиона долларов.

— Знаю.

— Она у тебя?

— Нет.

— Ты поступил бы очень мудро, Берни, сдав ее добровольно. Тогда мы могли бы начать торговаться.

— А больше ничего сдавать не требуется? — осведомился я. — Может, судью Крейтера? Или преподнести им лекарство от рака?

— Так у тебя действительно нет картины, Берн?

— Нет.

— Тогда у кого она?

— Может, у того, кто его прикончил.

— А ты никого не прикончил и ничего не брал, так?

— Именно.

— И просто заскочил туда оставить отпечатки пальцев?

— Очевидно.

— Чудненько. И куда это, ты думаешь, нас приведет?

— Да никуда. Будем продолжать бегать по кругу.

Наконец я повесил трубку и направился в подсобку. Кэролайн потащилась за мной. Рядом с письменным столом находилось нечто вроде кухонного шкафчика, битком набитого различными предметами, которые давно стоило бы выбросить, да все не поднималась рука. Там у меня хранилась майка для бега и еще кое-какие спортивные шмотки. Я открыл дверцу, вынул тряпки и снял рубашку.

— Эй! — сказала она. — Ты чего делаешь?

— Переодеваюсь, — ответил я и расстегнул пряжку на поясе. — А ты что думала?

— Господи, — пробормотала она и повернулась ко мне спиной. — Если ты собрался ко мне приставать, можешь не стараться. Во-первых, я лесбиянка, во-вторых, мы с тобой лучшие друзья и в-третьих…

— Я собираюсь на пробежку, Кэролайн.

— А-а… С Уолли, да?

— Без Уолли. Так, один маленький кружок по Вашингтон-Сквер, проветрить мозги. Потому как я окончательно запутался.

Все прямо как с цепи сорвались, только и знают, что требуют от меня картину, которую я сроду в руках не держал. Все желают, чтоб она находилась у меня. Кирчман учуял вознаграждение, Уолли — солидный куш за ведение дела, а вот что унюхали остальные, понятия не имею. Возможно, всего лишь запах старой масляной краски. Так что пойду пробегусь, вытрясу всю эту ерунду из головы, может, что и прояснится.

— А как же я? Что мне прикажешь делать, пока ты там выпендриваешься и строишь из себя Бог знает кого?

— Отвезла бы кресло.

— Ладно. Все равно рано или поздно пришлось бы отвозить, да, Берн? Послушай, а вдруг кто-нибудь из людей, видевших, как ты ехал в этом кресле, встретит тебя на пробежке на Вашингтон-Сквер и узнает?

— Будем надеяться, этого не произойдет.

— Знаешь, — сказала она, — люди все равно говорят и думают друг про друга бог знает что. Можешь сказать им, что тебя возили в стирку.

Парк на Вашингтон-Сквер имеет форму прямоугольника, и тротуар, огибающий его, тянется примерно на пять восьмых мили, что составляет где-то около километра. Если вы спокойно идете себе по этому тротуару, он кажется совершенно ровным, но стоит побежать, и вы тут же почувствуете, что дорога поднимается в гору, особенно если бежать по часовой стрелке, как все обычно и делают. Я почувствовал это на первом же круге. Ноги мои все еще ныли — переусердствовал накануне в Центральном парке, но постепенно я разошелся, и все было нормально.

На мне красовались синие нейлоновые шорты и майка в желтую полоску, на ногах — кеды винно-красного цвета, и вдруг на секунду промелькнула мысль: что бы, интересно, подумал Мондриан при виде моего наряда? Понравился бы он ему или нет? Нет, наверно, алые кеды смотрелись бы лучше, решил я. Или же оттенка киновари, как там, в галерее.

Я продвигался вперед легко и не слишком поспешно, мимо проносились люди, но никто не обращал на меня внимания. Я ставил на асфальт поочередно одну винного цвета ступню за другой, и вот где-то на четвертом круге мысли мои перенеслись в совсем иные сферы — кажется, я пробежал после этого еще круга три, но не заметил, не считал.

Нет, я не думал о Мондриане, ни о его картинах, ни о всех этих безумцах, мечтавших завладеть ими. Я вообще ни о чем не думал, если, конечно, такое возможно, и, пробежав примерно мили четыре, забрал свою пластиковую сумку с одеждой, которую оставил на хранение у шахматистов, устроившихся в дальнем юго-западном уголке парка. Я поблагодарил их и затрусил к западу, к Арбор-Корт.

Кэролайн дома не было. Пришлось воспользоваться инструментами, чтобы войти в здание. Потом занялся входной дверью в квартиру. Первый замок оказался детским лепетом, чего не скажешь про остальные, и я еще раз подивился — какой такой злодей умудрился вскрыть эти замки, не оставив ни следа, ни намека на вторжение. Личность, обладавшая такими талантами, вполне могла бы выкрасть Мондриана из галереи Хьюлетта, не прибегая к посторонней помощи.