Ворчливая моя совесть
Шрифт:
…Но вот и приехали. Трактор остановился. Все спрыгнули на снег. Шевцов стал озабоченно осматривать автобус — с какого бока к нему лучше подобраться, а тракторист, отвернувшись, заложив руки за спину, смотрел вдаль.
— Федя, — спросил Огарков, — а как отсюда в Ермишинские Пеньки попасть? Где они? — Он боялся, что Шевцов примется отговаривать, просто-напросто запретит и думать, надеялся на это в глубине души. Напрасные надежды.
— Пеньки? — на минуту отвлекся от автобуса Шевцов. — Лес видишь? Во-о-он, на горизонте! Значит, обогнешь его по опушке — и правей, правей. Тут ты другой лес увидишь. Тоже на горизонте. Опять по опушке надо. И все правей, правей. А там и Пеньки. Эй, Ломидзе, — обратился он к трактористу. — Я правильно подсказываю? Тебе же эти места любы! — И, подмигнув Виталию, заговорщицки добавил: —
— В Гагре у нас финиковые пальмы растут, — произнес тракторист, будто не услышав вопроса, — желтые цветочки на них в июле. Много цветочков, очень много! И на каждом — пчела. Пальмовый мед пробовали? Не пробовали!
— Велика важность — пальмовый! — запальчиво возразил Шевцов. — У нас пчелы на клеверах кормятся. Ну и что? Мед-то сладкий!
— У нас в Гагре, — сказал Ломидзе, — даже ночью загорать можно, под луной. Наша луна и то теплей здешнего солнца. У нас море есть. Горы у нас…
— Ну, моря у нас нет, — согласился Федор, — у нас только лес да поле.
— У нас в Абхазии шиповника очень много. Цветы на нем крупные, как розы. Бабочка иногда с кустика взлетит, кажется — цветок ожил.
— Бабочки-то и здесь водятся, — решился подать голос Огарков.
— Конечно, водятся! — обрадовался поддержке Федор. — Бывает, снег еще весь не сойдет, только местами, а они уже крылышками — хлоп, хлоп… Еле-еле, даже крылышки слипаются, сонные еще.
Ломидзе промолчал. Очевидно, считал дальнейший спор бессмысленным. Ни его, ни Шевцова переубедить было невозможно. Не оглядываясь, Огарков зашагал дальше, по указанному Федором маршруту. Хотелось оглянуться. Но нет… «Орфей, да и только!.. — подумал он о себе. — Хотя Орфей-то как раз и оглянулся… Кавказская луна и та теплей здешнего солнца… — вспомнил он. — Почему же этот Ломидзе не возвращается туда? К себе? Значит, есть что-то такое и здесь, — подумал Огарков не без злорадства, — что способно удержать его…» Виталий почти не сомневался: не что-то, а кто-то. Знал, нравятся им светловолосые россиянки. Нравятся. Ни для кого не секрет. Смешно было бы предположить, что Огарков может питать к кому-нибудь неприязнь только из-за другой национальности. Уж чего-чего, а этого — слава те господи! — он за собой не знал. Но… Но человек, которого любила его жена… Который, стоило ей выйти замуж, снова воспылал к ней, тоже был родом с Кавказа. Установил это Виталий случайно. В тот вечер его жена долго не возвращалась. (Уже не первый вечер…) Мать не ложилась. Придумывала разные причины, успокаивала его. «Наташенька — медик, ты должен понимать. Может, к больному вызвали, укол сделать, то-се». Потом она все же легла спать, ей рано утром на дежурство нужно было — к автоматам, в метро. (Спала она на кухне, чтобы не мешать молодым. И постоянно уверяла, что на кухне ей очень хорошо, чаю, когда захочет, вскипятит себе, радиорепродуктор здесь, последние известия можно послушать…) А Виталий сидел, ждал. Ему почудился стук лифта, выбежал в прихожую. Звонка нет. Ошибся… Он хотел вернуться в комнату, но дрогнула входная дверь. Кто-то шептался там, с той стороны. Виталий бесшумно отвел задвижку, яростным рывком распахнул дверь. (Она внутрь открывалась.) И они от неожиданности влетели в прихожую, попадали на пол, нелепо задрав ноги. С головы черноусого красавца свалилась шляпа. Тут же поднявшись, нервно обмахнув колени, он выбежал на площадку, застучал по ступеням вниз.
— Нодар! — отчаянно всхлипывая, крикнула Наташа. — Нодар! — и побежала вслед.
Шляпа Нодара по сей день висит у Огаркова в прихожей, на вешалке. Может, зайдет, заберет…
Минул час, второй… Тяжело дыша, ощупывая башмаком перед тем, как ступить, снег — выдержит ли, не яма ли это, засыпанная снегом, — Виталий медленно двигался к темнеющему впереди лесу. Ему стало жарко, он взмок от пота, потом остыл, заколотила зябкая дрожь. Спустя полчаса опять стало жарко.
«Когда прыгнешь с парашютом, — думал он, — страшно — не страшно, а назад в самолет не вернешься. Даже если парашют почему-то не раскрылся. Одно хорошо, — радовался он, — немцы по такой погоде в Ермишинские Пеньки раньше нас не попадут. А вдруг все-таки попадут? Вдруг имеется туда какая-нибудь другая дорога, комфортабельная, специально для зарубежных гостей, — туннель какой-нибудь, метро, по которому, покачиваясь на мягких креслах, потягивая через пластмассовые соломинки
Рваные, хаотичные звуки метели постепенно приобрели какой-то неуловимый ритм, мелодию какую-то. Шаг, другой, третий… «Но это мое сновидение! Значит — мои и сравнения вместе с тетрадями. И все ж я не радуюсь этой удаче, как будто у друга сравненья украдены…» Шаг, другой, третий…
Пряча от ветра лицо, Огарков медленно продвигался вперед. Просторы окружавших его полей были вовсе не плоскими. Они были бугристыми — барханы, барханы всё снежные. Он теперь знал, что не так-то просто создавались эти барханы, под каждым из них стояли решетки из досок, снегозадерживающие щиты. Вот кусок серой шершавой доски торчит из снега, вот другой… И Огаркову как бы теплей, спокойней становилось, присутствию человека равны были для него эти виднеющиеся из снеговых барханов доски. «И трудно сдержаться от возгласа злого: не нужно мне сна, на сравнения щедрого!..» Шаг, еще шаг, еще… «…Бессонницей жизни рожденное слово…» Шаг, еще один… «Ведь целых двадцать два года живу на свете, — размышлял он, — почти четверть века! И не всегда ведь гладко было. И не в такой уж холе я рос. Студентом на одну стипендию тянул. Женат был, развелся… Так что ж я?..» Как ни странно, как ни удивительно, но только за эти два с лишним дня он стал что-то соображать. Раньше и вопросы особые вроде не возникали. Раньше… По необъяснимой аналогии он с тягостным ощущением припомнил некоторые свои грехи, промахи… Например, как он пытался угостить шампанским Рыбина, как был задет его плохо скрытой презрительной усмешкой, как долго шел потом пешком по городу, а выпитое из амбиции шампанское напоминало о себе отвратительной плебейской отрыжкой. Но боже ты мой, как же это давно все было! Чуть ли не в другой жизни… А прошло-то всего лишь два с лишним дня! Угол зрения важен, призма, через которую… И снова возникли перед ним в метельном, заснеженном пространстве люди, встретившиеся ему за эти два с лишним дня. Они словно снегозадержание проводили, накапливая влагу для спящих в земле зерен. И веснушчатый дядечка возник, который разгуливал по Ялте в плавках, и смуглая азербайджанка, чистая душа которой пыталась уравновесить грешную — мужа, и милиционер, столь поднаторевший на курсах повышения квалификации, музыканты со свитерами под фраками… И инспектор Бормотов, и скуластый Шевцов, и тракторист, тоскующий по своей теплой Гагре… И завклубша… И женщина, кормившая на концерте грудью ребенка. И великан Егорыч со всеми своими подданными. И ковыляли, опираясь на костыли, опираясь на плечи своих крепких подруг, катили на шарикоподшипниках инвалиды первой и второй группы. И солдатским строем, плечо к плечу, прошли Лапшин И. Г., Ермаков (без инициалов), Казьмин И. Н., Асюнькина Е., Протопопов А. В. И другие. Все шестьдесят человек. Как живые, они прошли. Как вечно живые. И были красивы и задумчивы их лица. И мела сквозь них, пронзала их тысячами снежинок невиданная метель…
«…Бессонницей жизни рожденное слово…» Третья строка звала четвертую, и она брезжила уже, брезжила. Но кто-то и в самом деле шел навстречу. Не подсказанный памятью, а самый реальный, запыхавшийся, простуженно кашляющий человек. Десять шагов осталось между ними, семь… пять… три…
Сошлись. Остановились. Это был подросток. Мальчишка. Лет четырнадцати.
— Вы… вы откуда? — шмыгнув носом, как-то испуганно спросил он.
— Из Конобеева, — тяжело дыша, ответил Виталий. На лице мальчишки промелькнуло разочарование. — А вообще-то я из Москвы, — добавил Виталий.
Недоверчивое изумление.
— А… Это… по специальности вы кто? Чертовщина, еще миг — и Виталий ответил бы: стоматолог.
— Поэт! — выкрикнул он. — Поэт!
— По… поет?! Так это вы?! — не сумев сдержать восторга, мальчишка схватил его за рукав. — Приехали?! Трое должно быть! Твердохлебова! Медовар! Огарков! А вы кто?
— Ну, ясно — не Твердохлебова, — устало рассмеялся Виталий.
— Медовар?!
— Нет, я Огарков.
— Знаю! Знаю! Виталий Наумович! Да?!
— Он самый, — не стал спорить Виталий. — А вы кто будете?
— Мы-то? Мухортов мы! — счастливо засмеялся мальчишка. — Мухортов Илья Филиппович!
Так произошла их встреча.