Ворон на снегу

Зябрев Анатолий

Не раз мне приходилось лазить по разгромленным оборонительным линиям. Инженерные сооружения, уходящие несколькими этажами в землю. Вся Европа в таких сооружениях.

Непонятно одно. Сообщается о какой-то дивизии, что она, трижды орденоносная, четырежды краснознамённая и всячески титулованная, с 41-го года героически и несокрушимо идёт от Москвы, и теперь вот уж подошла к самому гитлеровскому логову, много раз попадала в окружения, с боями с честью прорывалась. Всё это так. Но ведь дивизия из людей состоит, по этим людям враг стрелял, не мог он не стрелять из своих укреплений, когда краснознаменосцы напролом бежали в атаку (в атаку не ползут, а бегут), а после каждой атаки, известно, сохраняются в строю только пятеро из

каждого десятка, из сотни пятьдесят, из тысячи пятьсот… И это при удачном обстоятельстве. При менее удачной ситуации – 75 процентов полегают, будто вызревшие злаки под колхозной лобогрейкой. Теперь помножьте число атак на число скошенных в каждой атаке. Это уже выйдет не дивизия, а натуральная армия. По численности. Откуда же эта армия взялась, если была-то всего одна дивизия? Личный состав, значит, подновлялся. Десять раз подновлялся, сто раз… Сегодня выкосили, завтра добавили свежих бойцов. Завтра выкосят, послезавтра добавят. И т.д. Как можно говорить при этом о целостности, о подвигах дивизии, если в ней не сохранилось, не уцелело ни одного изначального бойца, в изначальном личном составе ни одного командира, весь тысячекилометровый путь дивизии усеян телами! И командир-то дивизии давно не тот, того, первого-то, снарядом на наблюдательном пункте разорвало ещё осенью 41-го.

Сохранилась, выходит, не дивизия, а название её. Понимаю эту традицию. Но ведь здравый смысл возмущается.

Батальон наш стоял у реки Нейсе, у притока Одры. Впереди располагалась знатная такая, очень знатная и прославленная пехотная дивизия, готовившаяся к форсированию водного рубежа. С левого фланга к подразделениям дивизии примыкали другие соединения.

Ночью приехал маршал Конев. По сложной системе траншей он прошёл на наблюдательный пункт, оборудованный у самой воды. Здесь планировался главный прорыв, то есть, отсюда должны двинуться первые подразделения, наиболее собранные и мобильные, а остальные последуют за ними, расширяя фронт. Данный наблюдательный пункт был оборудован в блиндаже, построенном нами накануне из свежих брёвен, заготовленных тут же, на берегу. Маршал Конев, войдя в блиндаж, обратил внимание на янтарные подтёки смолы на затёсах соснового дерева.

– Добрый теремок, – отметил он бодрым голосом, скрывая иронию. – Знать, не очень рвётесь вперёд, коль так обустроились.

– Люди готовы к наступлению, рвутся в бой, товарищ маршал, – отвечал комдив. – Сокрушим врага в его поганом логове.

– Врага-то сокрушим, дело решённое. И то, что бойцы в бой рвутся – хорошо. Только вот бойцов-то надо как-то поберечь. Сопротивление будет бешенным, – Конев ещё раз оглядел прочный блиндаж, колупнул ногтем кусочек мягкой смолы и положил себе на язык. – После войны хорошо бы тут музейный уголок сделать, память в натуральном виде сохранить, чтобы туристам показывать. Память о тех героях, которым не дано будет дожить до Победы.

Маршал Конев поговорил коротко по телефону с командующими армиями, в том числе и с командующим 2-й армией Войска Польского, которая тоже ожидала сигнала к наступлению, начать форсирование Нейсе.

К слову о подвиге. Само собой думается об этом. Однако есть поверье: не надо на этом сосредотачиваться. Ни одного дня не проходит, чтобы нам не говорили о подвигах. И о симпатичном замполите, которого убила фашистская пуля, но который добежал до подразделения и, понимая, что он убит, успел передать командиру важные сведения. И о телефонисте, который, убитый, держал зубами концы порванного провода. И о стрелке, сидящем в окопе, сбившем из карабина два «мессершмита» и погибшем от пулемётной очереди третьего «мессершмита». Многие десятки примеров проявления высокого духа, в том числе и закрытие своим телом амбразуры.

Примеры, однако, не вдохновляли. Угнетали. Всё внутри сжималось при мысли, что мир останется, а тебя не будет, и уж не дождутся дома родные.

Энтузиазм в бою – признак психического

расстройства, в таком состоянии ратную работу хорошо не исполнишь и себя не сохранишь.

Что-то ждёт в этом наступлении? Если верить неоткрытой статистике (знает каждый боец), что из боёв, связанных с форсированием рек, выходят из десятка только трое-четверо, то не сложно представить, какая мрачная туча похоронок уже завтра пойдёт на Родину. Разница в судьбах бойцов, которым здесь уготован конец, лишь в том, что кто-то осядет на дно (это худший, по-моему, вариант), а кто-то, одолев течение, выбежит на противоположный берег и, уже ликуя от удачи, наткнётся на встречный шквал горячего литого металла.

А над рекой была такая тишина, что, казалось, звякни немец на той стороне котелком, будет слышно. Но с того берега не долетало ни звука, будто там никого нет. Глубоко в небе сверкали звёзды, однако весенний ночной мрак от этого не разрежался, а лежал на земле плотно, толстым, непроницаемым пластом. Догадывались немцы или нет, что прорыв будет происходить именно здесь, на этой речной излучине. Скорее всего, не просто догадывались, а наверняка знали, разведка у них отличная.

Подошёл командующий воздушной армией генерал Соловьёв. Маршал Конев ему сказал, что лётчики имеют шанс отличиться, и указал на небо: безоблачно, летай – не заблудишься. Воздушный командарм Соловьёв отвечал, что, да, погода благоприятствует, что лётчики непременно этим воспользуются, и доложил, что подняться в воздух и пойти на врага готовы столько боевых самолётов, сколько нигде прежде в переправах не участвовало.

Я молюсь, СЛЫША такие слова. Молюсь: может, на этот раз мрачная статистика изменится и похоронок в результате пойдёт меньше.

– Постарайтесь, чтобы гитлеровцы не успели опомниться, наседайте на их головы, ни минуты продыху не оставляйте им, – говорит маршал Конев, как бы угадывая мысли рядового бойца.

Воздушный командарм Соловьёв, докладывая маршалу, непреминул с явным удовлетворением подсчитать, что всего лишь два года назад он мог выставить в бой не более трёхсот самолётов, теперь же страна дала ему в распоряжение почти две тысячи боевых крылатых машин с прекрасными лётными качествами, вот он и поднимет на рассвете эти армады соколов.

– В каждом квадрате неба будет по эскадрильи, – уточнил воздушный командарм, его полное лицо, тщательно выбритое, выражало уверенность.

– Ну-ну, – одобрил маршал Конев, но ни восторга, ни тем более энтузиазма в его голосе не было.

Зашёл разговор о том, как обеспечить маскировку. Конев сказал, что наилучшая маскировка в данных условиях – дымовая завеса. Кто-то сказал ему, что Жуков рекомендует применить так называемую прожекторную маскировку. Соседние фронты уже использовали большое количество прожекторов при наступлении.

– Прожектор ослепляет врага, и наступление наших подразделений на его позиции пойдёт успешнее, с меньшими потерями, – говорили Коневу.

– Где-то, может, это и так, – слабо усмехался маршал Конев. – Но в данных условиях будем устраивать дымовые завесы… Вопрос исчерпан.

Всем фронтовикам известны давние расхождения во мнениях Конева и Жукова по поводу прожекторов: Жуков говорит – приемлемо, Конев же говорит – ерунда.

Тем временем во всех подразделениях всю ночь проходили короткие митинги, солдаты и командиры перед знамёнами давали клятву: победить в предстоящем бою.

– Клянусь убить врага, отомстить за порушенную Родину, за отнятую у советского народа мирную жизнь! – напрягался молодой, ещё не обстрелянный солдатик Иванов из колхоза «Восходящая Заря» Иркутской области. Их двое Ивановых из «Восходящей Зари» Иркутской области. Близнецы, Иван и Сергей, держатся друг возле друга. Политрук раздал молодым листочки, что надо говорить на митинге перед развёрнутым знаменем.

На серых лицах бойцов была тень конца. Только опытные воины умеют скрывать свои внутренние ощущения.