Ворон. Тень Заратустры
Шрифт:
Проводив взглядом горючее, Антон помолчал в задумчивости и процедил сквозь зубы:
– Значит, ничего примечательного в астрологических выкладках Улугбека ты не видишь?
Язвительные нотки не прошли незамеченными. Шурка взмолился:
– Помилуй, откуда же я знаю! Никогда этим не занимался. И без того, знаешь ли, дел по горло, – причитал он с отчаянием загнанного.
– Пойдем, кое-что покажу.
Антон тяжело опустился на пол гостиной комнаты, поставив перед собой коробку. Вытянутый под сервантом протез уперся в стену, на этой ноге Антон разложил толстую папку, больше похожую на сундучок с подклеенной, как в библиотеке, бумажкой. Захаров только и успел заметить, что подписана она от руки латинскими буквами. Потемневший от времени замок на плотно утрамбованной папке, видимо, был с секретом. Ловким движением Антон отвернул язычок в виде змеиной головки, раздался легкий щелчок, и, как на пружинке, сундучок открылся.
Перекладывая листок за листком, Скавронский что-то искал. Его проворные пальцы, казалось, знали содержимое наощупь. Зацепив несколько бумаг, Антон аккуратно их вытянул и передал в Шуркины руки. Шурка вперился в гравюры: звездное небо представало на них в мифических образах, отражая детальную точность положения звезд.
– Красота! – восхищенно выдохнул Захаров. – Что это?
– Ян Гевелий. Здесь только часть огромного капитального труда. «Продромус» был издан после смерти астронома его вдовой. Обрати внимание на первую гравюру.
– Урания, муза астрономии?
– Судя по всему, мы имеем дело с древним культом: Гевелий искренне считал ее своей покровительницей. А ты-то знаешь, что в прежние времена посвященные в ее тайны относились к высшей иерархии предсказателей, жрецов. В период ученичества, с тем чтобы наблюдать за светилами, они вырабатывали особые зрительные навыки. Ян Гевелий достиг в этом методе совершенства.
– Подожди! Гевелий – это все-таки семнадцатый век.
– Могу и поточнее, как в школе: годы жизни 1611–1689. А в тот момент уже повсеместно применялась оптика, спасибо Галилею. Астроном из Гданьска имел точнейшую оптическую технику под рукой, но «PRESTAT NUDO OCULO» – гласит изречение на его карте северного неба.
– «Предпочитаем наблюдать невооруженным глазом»? Он что, все карты составил таким способом?
– И даже открыл ряд созвездий. – Антон провел по нижнему краю рисунка: – Вот здесь он в их сопровождении предстает перед высшим судом Урании. А окружают музу лучшие астрономы всех времен и народов, в том числе и Улугбек.
– Шляхтич какой-то! – рассмеялся Захаров, вглядевшись повнимательнее в названный образ. – Гевелий был знаком с его трудами?
– Думаю, он располагал собственным списком «Зиджа». Встречались упоминания, что экземпляр был выслан ему Лондонским Королевским Обществом. Утвердилось это мнение после смерти Гевелия и опирается на авторитет французского академика астрономии Делиля. С его слов известно, что таблицы долгот и широт Улугбека были посланы еще до опубликования их в Англии. Черт его знает, может, такое бескорыстие принято в научной среде?
– Ага, сейчас… – скептически усмехнулся Шурка. – А откуда это стало известно французу?
– Весь архив Гевелия был выкуплен Делилем у вдовы польского астронома. И тут мне не все понятно, никак не могу взять в толк: почему Эльжбета выпустила наследие из своих рук? Она сама занималась астрономией, всячески помогала мужу в его занятиях. Кроме того, она разделяла и другие его взгляды, например патриотические. Когда Гевелия пригласили на должность директора парижской обсерватории, именно она поддержала его в решении отказаться и не покидать Гданьск. Дата открытия обсерватории во Франции показалась ей зловещей: произошло это в 1666 году. Из-за этих трех шестерок Европа ожидала конца света. Апокалипсиса не случилось. Но, так или иначе, поляк лестное предложение не принял. А позже, при неизвестных обстоятельствах случился пожар в их родном Гданьске. В объятой пламенем обсерватории погибли ценнейшие архивные материалы и оборудование…
Антон насупился. Через секунду продолжил:
– Эльжбета и тут помогла мужу найти в себе мужество для возобновления работы. Женщина была исключительно сильная. Не сломилась она и после смерти Яна Гевелия. Напротив, продолжила его дело, применив незаурядную энергию, чтобы издать «Продромус» – последний атлас наблюдений «невооруженным глазом».
– Интересно, что сгорело в пожаре?
– Остается только догадываться. Но то, что осталось от архива, пригодилось и в нашем отечестве. Делиль был приглашен в Россию, где и развернулась работа над переводом всего «Зиджа», включая и предисловие. Лучшие умы трудились над ним. По завершении работы Делиль подробно доложил о результатах Российской академии наук. Однако впоследствии рукопись оригинала, а вместе с ней и оригинал перевода бесследно исчезают.
– Странно, – удивленно промямлил Захаров. – Но ты-то откуда все это знаешь?
– Видишь ли, мне приходилось держать в руках «Зидж». Правда, один из поздних. Он до сих пор находится в доме моего отца. – Несколько смутившись под вперившимися в него взглядом Захарова, Антон сделал попытку растолковать все подробнее. – Принадлежал он моему деду. В юности ему пришлось много путешествовать. Служил матросом, ходил по морям. В Гданьской бухте он окончательно сошел на берег. При нем была рукопись, подаренная ему другом и патроном Эдмондом Радзивилом. Семейное предание рассказывает, что между этими столь различными по возрасту и происхождению людьми существовали особенно доверительные отношения. Разбирая дедовы записи, я обнаружил любопытную пометку, где дед разъясняет горячий интерес князя к Востоку и его желание купить «Зидж» у переписчика в Стамбуле во время одного из путешествий. Произошло это с подачи дальнего родственника, графа Ланцкоронского. Личность яркая, неординарная. Среди бедуинов он был бедуином. Говорил по-арабски как бог, писал стихи. Разное говорили о его увлечениях. «Странствующий рыцарь» и «Светлоглазый бедуин» – таким его видели современники. Одно было бесспорно: любовь к скакунам. Чистокровных «арабов» поставлял он в императорские конюшни из Аравии. Вряд ли только этим ограничивалось его любопытство в странствиях. Эдмонд Радзивил, патрон моего деда, услышал впервые о «Зидже» от Ланцкоронского. Граф Вацлав поведал князю, что предок его, гетман Николай-Флориан, участник множества баталий и войн, с одной из кампаний привез «Зидж», который передал впоследствии Яну Гевелию. Гетман, говорил он, самолично работал над переводом. Своим блестящим владением восточными языками Вацлав считал обязанным своим предкам и гетману в том числе. Но ему не давала покоя странная кончина гетмана. Перед тем, как быть убитым, не на сечи, а ножом в спину, он видел собственный призрак. Так утверждает семейное предание. Умер Николай-Флориан, гетман Ланцкоронский, в один год с Яном Гевелием.
– Сначала – пожар, потом эта странная смерть… А «Зидж»? Сгорел или был тем самым оригиналом, над которым потом славно потрудились в России?
– И который так неудачно испарился… – саркастически подытожил Антон.
– Одни вопросы…
– Одним словом – «Продромус»…
Но окончания фразы Шурка не услышал. Внезапный взрыв за окном оглушил его, заставив взвиться на месте и мигом кинуться на балкон. Не мешкал и Антон. Звук был настолько мощным, что в проемах клацнули двери, не говоря уже о стеклах. Оба приятеля высунулись из окон, высматривая своих детей, будто именно по их чадам могли молотить предположительно из гаубиц. Задней мыслью Антон допускал, что все может оказаться совсем наоборот…
Некоторое время назад он заметил, как на товарной тачке орсовского магазина из-за кочегарки выкатывалась ватага детей. Колесницу толкал перед собой Надюшкин воздыхатель Санька Жуков. Пыжился, краснел, но был упорен как першерон, несмотря на то, что на ней гроздями висела детвора. Из магазина вынырнул товаровед и, размахивая руками, побежал следом. Две белобрысые девчонки со сбившимися бантами проворно спрыгнули и, энергично помогая товарищу, поволокли тачку через ухабы за угол. Злой на подсобных рабочих, что оставляют технику без присмотра, товаровед погрозил им вслед кулаком, сгоряча сплюнул и пошел обратно, к заднему входу в магазин. Колесница направлялась на соседнюю стройку. Туда завезли карбид. Время для набега было самым удачным. Истомившись на полуденной жаре, рабочие попрятались на сиесту в прохладу бетонной конструкции. Улучив это долгожданную минуту, дети налетели как саранча. Облепили со всех сторон громадную ржавую бочку, уронили ее набок, подтолкнули. Бочка, елозя по ухабистому пути, перекатывалась с боку на бок степенно, как завзятая купчиха. Раскачавшись, она покатилась к тачке, издавая омерзительный скрип на кусках щебенки. Так и умыкнули.
Скоро вода в дворовом арыке зашипела, поднимая вонючий парок. Со скамеечек повскакивали старушки. Поворчали-поворчали да разошлись по домам, оставив свою дремлющую товарку. Женщина она была странная, можно сказать, полоумная. Впрочем, понимание ее личности разделило двор на два лагеря. Одни полагали, что она больна шизофренией, другие видели ее проблемы в дурном языке. Как бы то ни было, чаще эта дама находилась в состоянии тихом, задумчивом. Из-за своей хромоты получила прозвище «Рубль пять». Каждое утро чикиляла куда-то с палочкой, иногда и в выходные дни, что-то нашептывая себе под нос. Бывало, что совершенно незначительная мелочь могла вывести ее из себя, и тогда она становилась непредсказуемо страшной. Потрясала палкой перед собой, грозила чудовищными карами обидчикам. Хуже всего, что проклятия иногда сбывались. Детям было строго-настрого запрещено к ней подходить ближе, чем на пушечный выстрел. Тем не менее, их как магнитом тянуло к ней. Устроить старухе какую-нибудь каверзу казалось большим геройством. Игра стала обоюдной. По обыкновению «Рубль пять» настороженно следила за мелюзгой. Не дремала она и сейчас. Веки ее были прикрыты, но под реденькими ресничками бегал острый зрачок. Она повела носом на запах шипящего карбида, но осталась в той же неподвижной позе.