Ворон. Волки Одина
Шрифт:
Датчане заухмылялись. Герд была прекрасной великаншей, ради которой повелитель дождя Фрей отказался от саморазящего меча.
– То, что там находится, для них ценнее женщин, их они так не защищают.
Рольф был прав. Люди в широких одеждах не торопились покинуть свой пост у каменной башни размером с три-четыре дома, которую венчала гладкая и круглая, как голова Браги, крыша. Ее опоясывали деревянные мостки, освещенные факелами, так что постройку было хорошо видно издалека даже ночью.
– Сдается мне, там у них серебро, а может, и золото.
– Зови своих, Рольф, – сказал я, прикидывая на глаз количество врагов.
Многие с виду были неплохо вооружены, но мы превосходили их числом.
– Датчанам придется пустить в ход каждое копье, – сказал я. – Если не нападем сейчас, враг осмелеет.
– Надо бить, – прошипел Пенда, – пока не вспомнили, что они не бабы в юбках.
– Знаю, – огрызнулся я.
Большинство датчан продолжало грабить дома и насиловать женщин. Один из синелицых размахивал руками, указывая на нас, и вопил как сумасшедший. «Пора», – подумал я, мысленно прося у Одина-Копьеметателя побольше отваги.
– Ты идешь или нет, христолюбивый овцедрал? – обратился я к Пенде и крепче сжал в одной руке копье, а в другой – меч.
А потом с криком, от которого и мертвый бы проснулся, ринулся на врага.
В бою есть упоение – бесшабашное, дикое чувство, лишающее нас достоинства, разума и всего того, чем мы отличаемся от зверей. Еще есть страх, но когда проливается первая кровь, страх уступает место жажде убивать, ибо если не убьешь ты – убьют тебя.
Мое копье лязгнуло по обитому железом щиту; оказавшийся рядом датчанин махом врубил секиру в обод и дернул щит на себя, а я вонзил меч в чернобородое лицо – череп чавкнул и раскололся. Я оттолкнул труп в сторону и с ревом ринулся вперед, взламывая стену щитов, пока враг не успел опомниться. Крутанувшись, я всадил копье одному из врагов между лопаток, Пенда подсек ему ноги, а датчане вгрызлись в строй синелицых, словно стая голодных псов. С дикими воплями они рубили секирами направо и налево, нисколько не заботясь о собственной шкуре. Темнокожие тоже вопили. Это была жестокая, неистовая схватка – один взмах блестящего клинка в лунном свете, и человек мертв.
– Твои датчане – псы бешеные! – прокричал Пенда, поражая копьем темнокожего, который пытался унести ноги.
Я занес копье, делая вид, что прицеливаюсь, но противник разгадал мой маневр и тяжелым кривым мечом выбил копье у меня из рук. Я ударил его локтем в подбородок, отступил на полшага и, размахнувшись, вонзил клинок ему в шею. Глаза темнокожего закатились, колени подогнулись. Я выдернул клинок, и темная кровь обагрила белую, омытую лунным светом стену. Рядом датчанин с ужасающим рыком прыгнул на врага, нанося тому удары ножом в лицо и в грудь. Я прислонился спиной к стене, переводя дух и наблюдая за тем, как затихает бой.
– Не всех перебили, – сказал Пенда, указывая на трех темнокожих, которые, побросав оружие, удирали, пока их товарищи гибли в резне.
– Да и ладно, – ответил я.
Опустившись на колени перед одним из трупов, я разрезал на нем одежду. Датчане со смехом срывали окровавленную одежду с другого трупа в надежде поживиться. Двое их товарищей полегли, несколько были ранены, но датчане знали, что проявили себя храбрыми воинами, и теперь упивались радостью оттого, что остались живы.
– Они сражаются не как воины Сигурда, – сказал Пенда, зачехляя меч; он едва вспотел, в то время как я заливался потом, а мои руки и ноги дрожали. – Умения им не хватает, но не думаю, что вон те это поняли. – Он кивнул в сторону чернокожего мертвеца в белых одеждах. – Мертвому все равно.
– Да уж, – согласился я, зачехляя клинок и отвернувшись к забрызганной кровью стене, чтобы помочиться.
Когда я повернулся обратно, там стоял Рольф с широченной ухмылкой на измазанном кровью лице.
– Теперь вы знаете, как датчане сражаются, – с гордостью произнес он, – даже если у них всего несколько захудалых копий да секир. – Он покосился на трупы, на которых, вопреки ожиданиям, не оказалось ничего ценного. – Синелицые никогда раньше с датчанами не встречались.
– И уже не встретятся, – ухмыльнулся воин по имени Бирньольф, обнажая гнилые зубы.
Стоявший рядом с ним датчанин зажал между ног блеющую козу и перерезал ей глотку.
– Все узнают о вашей храбрости, Рольф, – сказал я. – Сигурд будет доволен, когда услышит, что датчане – бесстрашные воины.
Тот кивнул, довольный исходом сражения.
– Теперь посмотрим, что тут у них, – сказал я, глядя на внушительных размеров сооружение перед нами, и неожиданно подумал, что на деревянных мостках могут быть стражи, готовые сбросить на нас что-нибудь тяжелое. – Видели что-нибудь подобное раньше?
Пенда почесал макушку и ответил, что не видел. Потом смерил взглядом окованную железом дубовую дверь высотой почти в два моих роста.
– Похоже, биться сюда придется долго.
Однако биться в дверь не пришлось вовсе. Мы озирались вокруг, ища, чем бы ее проломить, а Рольф повернул железное кольцо, и дверь отворилась, выпустив наружу сладковатый дымный душок.
Рольф удивленно поднял брови, а Пенда возвел глаза к небу, удивляясь нашей глупости, – мы-то были готовы дверь в щепки разнести.
Несколько датчан стояли в дозоре, вглядываясь в темноту – не появятся ли с севера еще синелицые, – а остальные вошли в странный каменный дом, жадно рыская глазами в поисках серебра.
– Да что это за место? – Пенда поморщился от сильного запаха, осматриваясь в полутемной, освещенной свечами комнате. – Ни скамей тебе, ни лежанок… Поганого ведра даже нет! Похоже, синелицые уже все растащили. Да у Свейна в башке добра больше, чем в этом убогом – месте.
– Может, это церковь, Ворон? – спросил Рольф – он слышал, что мне довелось пожить среди христиан.
– Если церковь, то непохожая на все, что я видел. – Я провел ладонью по гладкой стене, выложенной синими камушками размером не больше кольчужного кольца; темно-синими, как штормовое море, голубыми, как летнее небо. Однако на восточной стене камушки были желтыми, как первоцветы. Они обрамляли дверной проем, за которым виднелась неглубокая ниша с росписью из причудливо изогнутых знаков.
– В церкви был бы крест. – Я зачерпнул воды из каменной чаши и смыл с лица запекшуюся кровь.
– Мутит уже от этой вони, – проворчал Пенда и указал на северо-восточный угол, откуда наверх уходила витая каменная лестница, заканчиваясь вспученной, непонятно на чем держащейся крыше.