Ворон
Шрифт:
И среди тех пышных цветов, более скромной, даже невзрачной, казалась одинокая алая роза. Вокруг нее не росло ничего, но лежал ковер из прошлогодних листьев.
А, все-таки, истинная красота не в пышности, не во внешнем блеске, но, в чем-то сокрытом внутри, не для глаз, но только для сердца зримом. Именно такая красота была в той розе — великая, вечная сила озаряла ее, прошедшую через зимние месяцы…
Их губам так и не суждено было встретиться, но пали две слезы. Одна — юноши, другая — девы. И эти последние слезы встретились у корней алой розы.
А
Итак, повествование было завершено; Тьеро сыграл еще несколько печальных нот на скрипке; и тут, вместе с плачем дождя, вместе с уличной тоскливой темнотою, в комнате зазвучал еще и детский плач.
Этот рассказ Тьеро, окруженный столь трагичной музыкой, вызвал в крестьянских детях слезы. Мальчики то еще крепились, да и то им приходилось незаметно вытирать глаза, а вот девочки прямо-таки рыдали. От этих слез проснулись, и начали кричать младенцы — их пришлось успокаивать погремушками; и, когда они, наконец, успокоилась — хозяйка поставила перед каждым, медовый напиток, а так же — пирожки с яблоками, и с капустой…
Все время рассказа, Альфонсо сидел, совершенно недвижимый, созерцал живущее в камине пламя — он слушал рассказ Тьеро, и ему казалось, что это с ним все происходит, что вся боль того юноши была и его болью; он чувствовал связь с той, отдаленной эпохой. Вспоминались ему и иные рассказы — про вороненка, вскормленного в темнице; про лебедей, про полеты к звездам — и он вспоминал, что и он летал к звездам; и, в какие-то мгновенья он терялся, не мог вспомнить, кто он — какая именно боль терзала его, среди всех иных…
Такая тоска была в этой истории, что крестьянка, тоже под конец не выдержала, безмолвно заплакала. Ее супруг сидел с непроницаемым лицом; и теперь, когда принялись они за медовый напиток, обратился к своим дочерям:
— Ну, полно то реветь. Мы то и не ожидали такой истории услышать; будто, знаете ли, хоронить кого-то собрались… Прямо и самому плакать захотелось… Нет, нет — мы к там историям не привыкли; вы то, наверное из дворца?
Тьеро еще раньше решил — не стоит никому рассказывать, что они не только из дворца, но даже из — Арменелоса. Но тут, сам настолько увлекся печальной своей историей, что и забыл о том своем решении — сознался, что они из дворца.
— Вот, вот, — говорила крестьянка. — Мы так и поняли, что из дворца. Слышали, небось, ужас — похитило какое-то чудище трех младенцев — как раз такого возраста, как ваши.
Муж ее махнул рукою:
— Ну все — довольно о мрачном. У вас при дворе, небось, только такие мрачные истории и рассказывают?
Тьеро глубоко вздохнул, и ответил:
— Есть и веселые, но в печальную погоду — такую, как теперь, и рассказывают печальные истории. Да мне и не вспоминаются какие-либо веселые истории…
Тогда крестьянин взял у него скрипку, наиграл несколько веселых, быстрых аккордов, и улыбнувшись, говорил:
— А послушайте-ка историю иную; историю, которую во дворце вашем, верно, и не знает никто:
«Это
Случилось это во времена незапамятные, когда люди, эльфы и гномы, еще жили рядом, и были хорошими друзьями. Вот, где-то у подножий Синих гор и жил Рэви-крестьянин. Жил вместе со своею женою; сынов, дочерей растил — жил не тужил, горами любовался, да под звон водопада, часто пел:
— Как хорошо на свете жить тому, Кому нет милее звона водопада; Вовек не быть ему в печали, одному, Ведь, душа и дождю и снегу рада!Так и жил Рэви — не было для него погоды плохой; радовался он каждому рассвету и закату; а в осенние, дождливые недели, радовался тому, что можно сидеть у камина, читать какую-нибудь книжку, или слушать, как любимая жена рассказывает детям сказку.
Но вот прискакал к ним вестник от друзей их эльфов, и говорит:
— Скоро здесь будут большие отряды орков. Надо вам побыстрее уходить в горы, к гномам — они укроют вас в своих пещерах.
Улыбнулся Рэви и молвил:
— Зачем нам уходить от любимых своих домов, когда можно и не уходить?
— Как же, не уходить? — удивился эльф. — Ведь, даже наши отряды не могут остановить их. Кто ж остановит? Быть может, ты?
— А, хоть бы и я, — кивнул Рэви. — Чтобы орков остановить, много ума не надо.
Сказал так Рэви, и стал собираться в дорогу — взял два пирожка — один обычный, с яблоком, а в другой, попросил запечь камень. Взял он так же лопату и веревку.
Жена плачет, дети плачут; а он им говорит:
— Что ж плачете, когда я жив, и ничего со мной не случится?
Сказал так и пошел навстречу орочьей армии.
Отошел совсем недалеко. Остановился на холме, с вершины которого и родная его деревня, и все окрестности видны были. На том холме стоял черного цвета камень, из под которого выбивалась родниковая струя — вот нагнулся, зашептал тому родничку:
— Скажи, братец звонкоголосый, издалека ли ты к нам бежишь?
— Из подгорных озер, из чистейшей воды — только вот больно мне — неужто же орки меня загадят; неужто весь бег мой под солнцем задымят.
— Нет, не бойся, родничок. Не бывать тому, коли меня послушаешься. Вот скажи, почто на тебе этот камень стоит?
— А для красоты — как на вас шляпа красивая, так на мне и камень этот.
— А скажи, мог бы ты шляпу эту, когда потребуется, подкинуть, да так высоко, как только сможешь.
— Да во мне такая сила, что, хоть до самых вершин горных!
— Ну, вот так и подкинь, а когда — то сам поймешь. Пока же — жди моего возвращения, и ничего не бойся.
Вот идет вдоль реки, которая с гор сбегает, а там водяная мельница стоит. Рэви мельника встретил у порога, когда тот, вместе с женой и сыновьями уже уходить собрался. Вот и спрашивает у них Рэви: