Ворон
Шрифт:
Альфонсо заплакал, выронил скрипку; и, если бы один из крестьянских сынов не успел ее подхватить — она непременно разбилась бы об пол. Он закрыл свое измученное, и впавшее, и вырывающееся лицо руками, и шептал:
— Простите, простите… Вы говорили, что не надо мрачного; а я вот… просто вспомнил, одного очень близкого мне человека… или не человека… Она… ее душа всегда стремилась к звездам, и теперь, должно быть, уже там… Просто, я увидел ее лицо, среди язычков этого пламени…
И он плакал, потом — поднялся; прошел к двери, ведущей к его горнице, и, вдруг, развернулся — очи его так сияли, что крестьянка, даже, зажмурилась. Сдавленным
— Нет, нет — это еще не все, что я сказать хотел. Нет — подождите, или же я прямо теперь… — и он подошел к мальчику, выхватил у него скрипку, подошел вместе с нею вплотную к пламени, так что языки, вырываясь, обжигали его руки, но Альфонсо не замечал этого:
— Где-то, в рощах осенних, веселье, Детвора, в смех, кленовым листом, Правит ветра широкое пенье, Поглощая его глоток за глотком. Ну, а мне — лишь тоскливые звуки: Шорох листьев по мертвой траве, Ну, а мне — безысходные муки — Память, память в седой голове. Не приемлю иного я счастья, Как с тобой, среди пашен пройтись. Вой холодного вьюги ненастья — Не смогу я с тобой разойтись. Та, что пеплом холодным уж стало — Сердцу ближе, чем смех детворы. Но ты звезд в вихре тихом достала, Я ж тоскую… до смерти холодной поры.— Да, да. — вздохнула крестьянка. — Вы, знаете ли, опять за живое задели. Ведь, у нас здесь неподалеку жила дева — не людьми рожденная; ибо со звезд она в колыбели упала. Такая была прелестная, всем добро делала; а недавно то случился пожар — и дом ее, и она сама сгорела. Ничего не осталось — был у нее и пес, и конь — тоже сгорели. Вот ваш то конь, между прочим, очень на ее коня похож — быть может, от одних родителей…
— Э-э — да что уж там — заладила. — говорил крестьянин. — Конь, пес — об этом ли сейчас речь… Видишь, у человека тоска какая, а ты — конь…
— Прекратите, прошу вас! — выкрикнул Альфонсо, и, в это время услышал, как на улице за плачем дождя закричал ворон…
Муж и жена переглянулись, после чего хозяин заявил:
— С дальней то дороги, вы, верно устали. Оно и понятно. Надобно бы вам отдохнуть.
— Нет — не надо. — голос у Альфонсо был совсем слабым; неуверенным.
И тут, неожиданно, на всех такая сонливость напала, что, где они были там и заснули.
Альфонсо повалился рядом с пламенем, так что языки его, в любое мгновенье могли выплеснуться, и обвить юношу…
Альфонсо увидел, как по утренним улочкам спящего Арменелоса мчится одинокий всадник. Вот он приблизился, и Альфонсо узнал своего отца. Лицо его было сосредоточенно, словно бы каменной маской покрыто, но в глазах — боль.
На ухо зашептала ему Кэния: «Матушка простила тебя, но отец, к сожалению, никогда не простит… Хотя, быть может, со временем… но не сейчас — это точно. Он, ведь, специально бросил все, затем лишь, чтобы поймать тебя…»
— Нет — я не смогу! Я не выдержу этой встречи! — выкрикнул Альфонсо, и ужасно было его чувствие.
— Как только проснешься, седлай моего Сереба. Не забудь братьев своих…
— А что же делать с Тьеро? Для него, ведь, нет коня… Быть может, выменять на что у крестьян…
— Нет, нет — пускай Тьеро остается.
— Но… того же хотел и ворон!
— Так и что из того?.. Неужто ты думаешь, что ворон он стал бы желать тебе зла…
— Но, ведь — это он тебя…
— Нет, нет. — перебила его Кэния. — Он хотел и мне, и тебе только добра. Но случилось так, что пламень перекинулся на меня.
— Но он хотел, чтобы я…
— Сейчас не время обсуждать. — нежным голосом перебила его Кэния. — Твой отец уже на дороге, через пару часов будет у крестьянского дома. Он, ведь, сердцем чувствует где ты… Проснешься — немедленно седлай Сереба, скачи на восток…
Голос стал удаляться, исчезал и нежный свет — вот леденящий ветер пробрал его до костей; дрожью во всем теле отозвался.
— Кэния, подожди! Зачем мне возвращаться туда? Зачем мне скакать, обманывать — зачем стремиться куда-то там, когда я счастлив здесь, рядом с тобою. Обними меня, поцелуй — и вместе поднимемся мы к звездам… Не покидай — мне холодно, мне больно там…
Откуда то из черного, сыплющего мертвыми листьями ветра, долетел ее, едва слышный голос:
— Всему своя пора настанет — и ты поймешь все, мой милый друг. А теперь — прощай…
— Еще хоть раз увидеть тебя!
Но ему уже никто не отвечал. Только ветер пронзительно выл вокруг; только листья сыпали да сыпали, да лил холодный осенний дождь.
И он шептал, и он пел, и он плакал:
— То ли вечер осенний, То ли сумерки души моей, То ли шепот умерших уж пений, То ли отблеск увядших полей. То ли сердце, как лист с голой ветки, Опадает в промерзшую грязь. Толи, рифмы — все новые сетки, Сердце скрутят в страдания вязь…Альфонсо очнулся, вскочил, возле потухшего камина; и, выглянув в окно, обнаружил, что наступило уже утро — серое, ветреное; водные полосы стекали по окну, и от опадающей беспрерывно дождевой массы шагах в двадцати все размывалась; видна была покрытая лужами да ручейками дорога. Почувствовав его пробужденье, зашевелились, заплакали, пока еще тихо, младенцы. Одновременно с тем, с улицы стал нарастать лошадиный топот…
От напряжения, Альфонсо схватился за голову, тут только обнаружил, что держит еще скрипку, метнул испуганный взгляд на крестьян — однако, все они мирно спали.
Тогда он подбежал к колыбели, подхватил ее — согнувшись от тяжести, едва смог донести до двери, а младенцы плакали все сильнее; тянули к нему ручки. Альфонсо пришлось поставить колыбель на пол. Он распахнул дверь на улицу. Топот всадника все приближался.
Альфонсо оглядел деревенскую улочку: пока никого не было видно. Склонился, поднял колыбель — тогда пошевельнулся во сне, позвал его по имени Тьеро. Младенцы раскричались в полную силу.
Под дождем, едва держась на ногах на размытой земле, заковылял он, как мог быстро со своей ношей, к стойлам.