Ворон
Шрифт:
— Ты все лжешь! — ужаснувшись таким словам, выкрикнул Барахир.
— Почему ты не веришь теперь? Я не так часто говорю вести добрые, но это-то весть добрая.
— Так, значит, они не за Бруиненном опустились? Значит, не ждут меня…
— Через несколько дней, они будут представлены фее…
— А, сколько займет дорога туда? — спрашивал Барахир.
— Никто не пройдет туда — ни орк, ни тролль, ни эльфийский витязь…
— А, если бы, все-таки, смог — сколько бы тогда занял этот путь?
— Да вся жизнь была бы положена на путь в то королевство. Ну, если бы он мог обратиться в орла, то и за несколько дней добрался…
Лик Барахира страшно исказился —
— Значит — я пойду за ними. Я поклялся, что усыновлю их. Я поклялся своей королеве, и я исполню клятву. Только смерть может избавить меня от данного слова!
Антарин усмехнулся:
— Если даже ты выполнишь то, что не под силу никому из смертных, что потом? К тому времени они уже вырастут, и будут счастливы. Ты же потратишь на дорогу всю свою жизнь, и, как старый разбитый калека приползешь туда. Ради чего? Ради того, чтобы рассказать им, кто они на самом деле?… Там их ждет счастье — многие из живущих здесь позавидовали бы такой судьбе… Мне трудно дышать… Этот воздух. слишком жаркий. Смерть близка, а на душе моей все светлее…
Гном замолчал, тяжело задышал; но морщины его несколько разгладились; будто терзавшая его долгие годы мука отступила. Барахир же уже не слушал его — он и не помышлял, что можно было бы оставаться, обустраивать свою жизнь — он дал клятву, и она теперь значила для него все. Он помнил последнюю просьбу своей королевы, а она то значила для него куда больше, чем слова Антарина, о счастливом уделе троих сынов Хаэрона.
— Юноша, юноша… — слабым голосом позвал его Антарина, и облокотился ослабевшей головой о мшистый валун. — Перед тем, как покинуть этот мир, я хотел бы принять от него свет… Я слышал — ты слагаешь стихи.
Барахир молча кивнул.
– . Расскажи-ка мне что-нибудь про осень. — вздохнул Антарин. — Когда-то я очень любил это время года. Знаешь, когда уже темно, стучит на улице дождь. Ну, а ты сидишь возле камина, и хорошо тебе, и уютно…
Только Антарин вымолвил последние слова, а с его уст Барахира уже слетал… листопад светлой печальной наполненный:
— Всю осень и зиму, сидел у камина, И боль вниз тянула — холодная тина. Весна наступила, капель за окном, Оставлю я память, оставлю свой дом. Спокойный и младый, пойду по лугам, Где горы небесные вторят мечтам. И в облачный зал дуновеньем войду, Навек там забуду мучений чреду…Лик гнома потемнел, стал подобен изъеденному трещинами камню, а затем навсегда канул во мраке.
Барахир постоял некоторое время над этим мраком, шепча в растерянности:
— Сердцем чувствую, что правду он говорил, что именно так, как он говорил и есть на самом деле! Значит, Барахир, предстоят тебе годы странствий, годы мук… Что теперь? Вернуться ли в Туманград по тайному ходу, или же сразу идти на восточный брег Бруиненна?.. Когда-то я давал клятву, что буду защищать родной град — одна клятва не освобождает от другой. Попытаюсь спасти ИХ дом…
Барахир отбежал от мшистого валуна Антарина, и никогда больше его не видел. Вскоре к тому месту подобрался пламень, а когда улегся, то ничего от жилища гнома не осталось. А в следующую весну, когда воспрял лес, на этом месте пробился из недр земли чистейший родник — вокруг которого расцвели благоуханные цветы, а в прозрачных водах часто отражались радуги, да плыли мечтательные облака. А вот голос у того родника был печальным, а те, кто пил из него, говорили, что в нем великая сила, но у воды соленоватый привкус — будто и не вода это вовсе, а слезы.
Слышны там строки, но все время разные, будто их сердце поет — живое, любящее, печальное…
На южной оконечности эльфийского леса, возле Бруинненского берега, на поваленном молнией дубе, сидел человек, внешность которого достойна описания не только потому, что была весьма приметной, но и потому, что в дальнейшем повествовании и он сыграет немалую роль.
Родился он не в мирном городе, и не в цветущем эльфийском королевстве, но среди варваров, в северной стране. В той стране, где не поют иных песен, кроме грубых застольных, да славящих пролитую кровь. В той земле, где мальчишек не читать учат, но убивать. В той стране он родился, где страшные холода, и за кусок мяса бились насмерть. И имя ему было дано холодное, резкое, как бросок ветра, в ущельях, среди промерзших скал — Троун! Среди жителей той земли не было царского рода — почти каждый новый правитель, поднимался из простых охотников — ведь любой мог вызвать правителя на смертный бой — и правитель не мог отказать (иначе, он был бы он обвинен в страшнейшем из всего — трусости) — если вызвавший одерживал победу, он становился правителем, но перед этим, должен был съесть сердце поверженного — у них было еще много таких «милых» обычаев…
У Круна были ослепительной черноты, перевязанные узлом, до пояса спускающиеся волосы. Широкий лоб, на котором гневными валами выделялись надбровные дуги. Глаза у Круна были прищурены, и в их глубинах жили два черных камня, такие твердые, что взгляды многих разбивались, отворачивались от них — а вот он всегда смотрел прямо, пронзительно, и, как волк, впивался в душу своих нечастых собеседников. В отличии от своих соплеменников он не носил ни бороды, ни усов, но подбородок его покрыт был недельной щетиной. И все его лицо напоминало жесткий, волевой сосуд, высеченный из ледяных гор — такой человек никогда бы не сказал нежное «Люблю», никогда бы не понял эльфийских песен, но он никогда бы и не предал, он бы никогда не солгал. Само чувство лжи было ему столь же чуждо, как и эльфийская нежная речь, и песни о прекрасных девах. Он был широк плечах, крепок в кости — как, впрочем, и иные мужи его племени. Он сидел, и смотрел на воинов своих, которые были почти такие же как и он, но только, чуть менее волевые…
Голос у Круна был четкий — он скуп был на слова, и слова у него все были простые, прямо выражающие его чувства:
— …Ворота не были открыты. Объясни.
Перед ним на коленях стоял тот самый человек, который накануне подкупал Маэглина — он потупил взор, но говорил твердо:
— Я не ошибаюсь в людях, правитель. Вчера, он согласился открыть их пред нами. Быть может, все раскрылось…
В это время, ряды окружающих его воинов раздвинулись, и… стоящий на коленях человек, быстро поднялся, и громко выкрикнул:
— Это он!
В проходе появились воины, за волосы волокли стонущего Маэглина, за ними же бежала девочка и, плача, молила, чтобы не делали они ему больно.
В нескольких шагах перед Круном Маэглина отпустили, и он повалился лицом на землю, кашляя и стеная, девочка обхватила его за шею, и уткнувшись личиком в плечо, шептала:
— Не надо, не надо, пожалуйста…
— Мы схватили их возле реки. — рассказывали воины. — Они хотели сбежать, но у мыши была вывихнута нога. Девчонка могла убежать, но осталась с ним…