Воронцов
Шрифт:
Как говорилось выше, М. С. Воронцов с юных лет любил русскую поэзию. Одним из его самых близких друзей был поэт С. Н. Марин. Он и сам был способен на стихотворный экспромт, а во время военных походов не расставался с томиком стихов М. В. Ломоносова. Так что он, конечно, не мог предложить, чтобы Пушкин занялся чем-нибудь более путным, чем поэзия. И, стало быть, разговор, приведенный Вигелем, одна из придуманных им нелепостей.
Свидетельством продолжения доброжелательных отношений между Пушкиным и Воронцовым являются новые изображения графа, выходившие из-под пера поэта. В январе на листе с начальными строфами и планом поэмы «Цыганы» он изобразил графа в образе Алеко. А в феврале впервые нарисовал М. С.
До конца жизни в Одессе Пушкин нарисовал еще несколько портретов Воронцова. А всего их было более 20. В этом отношении с М. С. Воронцовым не могли сравниться даже самые близкие друзья Пушкина. Их портретов на страницах рукописей поэта значительно меньше.
Известному искусствоведу и литературному критику А. Эфросу принадлежит весьма своеобразная характеристика портретов М. С. Воронцова, нарисованных Пушкиным. Он пишет, что для Пушкина стало штампом изображать «вельможного англомана» с каким-то звериным оскалом, с чертами грубости, жестокости, ограниченности30. А. Эфрос, разделяя распространенное среди исследователей предубеждение по отношению к М. С. Воронцову, увидел в его портретах не то, что в них есть на самом деле, а то, что ему хотелось увидеть. Со времени выхода в свет книги А. Эфроса прошло 70 лет, но пока никто из исследователей не усомнился в справедливости его «видения» портретов генерал-губернатора Новороссии.
Рисовал Пушкин и автопортреты. Он предстает перед нами то в образе молодого щеголя, то с черными волосами и в черном фуляре, то поэтическим юношей с длинными кудрями. Других портретов Пушкина одесского периода не существует.
В начале марта 1824 года М. С. Воронцов получил из Петербурга очень важное письмо от П. Д. Киселева. Оно не сохранилось, но о его содержании можно судить по ответу Михаила Семеновича. П. Д. Киселев был возмущен тем, что М. С. Воронцов вновь оказался обойденным производством в полные генералы. Он понимал, что в столице недовольны Воронцовым, и вызвано это было отчасти тем, что Михаил Семенович будто бы окружил себя лицами, находившимися под подозрением у Петербурга, и что он обсуждает с этими лицами, в том числе и с Пушкиным, служебные дела.
В ответ М. С. Воронцов написал, что он никогда не разговаривает о делах или о назначениях по службе с посторонними лицами. «Что же касается Пушкина, — добавил он, — то я говорю с ним не более 4 слов в две недели». И даже выступил в защиту поэта, заявив, что тот совсем не такой, каким был прежде и каким представляется петербургским властям: «Я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше». И далее: «По всему, что я узнаю на его счет и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уже поклонник его таланта — нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно»31.
Относительно приказа о производстве в полные генералы от 12 декабря 1823 года, Михаил Семенович писал Киселеву: «Из всех вновь произведенных ни один не служил столько как я и не имел таких высоких командований на боевом фронте, ни один из них в то же время не имеет такого же или по крайней мере более ответственного поста в настоящее время. Это, следовательно, унижение, которое я получил перед лицом всей армии, и чем же я его заслужил?»32
Еще Багратион на смертном одре, писал он, представил его к производству. С далекого 1812 года его участие во многих сражениях, его успешное командование оккупационным корпусом, одобренное в рескрипте самим императором, его неустанные заботы о наведении порядка в подопечных ему губерниях и в Бессарабии еще больше увеличили основание для производства его в полные генералы.
Михаил Семенович решил лично объясниться с государем. «Двумя своими просьбами, — пишет он Киселеву, — из которых одна противоречит другой, но обе одинаково обращены в расчете на Вашу дружбу, атакую я Вас сегодня, дорогой Павел Дмитриевич. Первая — передать от меня прилагаемое письмо Его Величеству Государю, если только это не составит для вас каких-либо затруднений; вторая — не делать этого в случае, если исполнение представилось бы для вас мало-мальски неприятным или неудобным»33.
Михаил Семенович отмечает, что никто не читал из этого письма ни строчки. С ним знаком только Казначеев, переписавший его. (Письмо необходимо было переписать потому, что у Воронцова был неразборчивый почерк.) «Я предпочел бы не писать его и испросить разрешение на приезд в Петербург, — пишет Михаил Семенович, — но служебные дела в данную минуту не позволяют мне этого»34. И далее: «Будучи вынужден коснуться вопроса о производстве 12 декабря, я сказал в письме своем несколько слов по этому поводу (о чем я никогда не говорил ни слова даже своей жене). Я не мог не видеть в данном случае последствий тех впечатлений, которые внушили государю»35.
Остается неизвестным, передал ли Киселев это письмо Александру I. Во всяком случае, производства в полные генералы Михаилу Семеновичу пришлось ждать еще год.
В начала марта 1824 года Пушкин обратился к М. С. Воронцову с просьбой отпустить его по личным делам в Кишинев. Михаил Семенович не воспрепятствовал этой поездке, хотя сам должен был срочно отправиться в новую командировку в Крым.
Вскоре после отъезда Пушкина А. И. Казначеев, начальник канцелярии Воронцова, писал кишиневскому полицмейстеру: «Молодой наш поэт Пушкин с позволения графа Михаила Семеновича отпущен на несколько дней в Кишинев. Он малый славной и благородной; но часто во вред себе лишнее говорит, любит водиться с ультралибералами и неосторожен иногда. Граф пишет ко мне из Крыма, чтобы я тебя просил невидимо присмотреть за пылким молодняком: что где он вредное говорит, с кем водится и какое будет его занятие или препровождение времени»36. М. С. Воронцов, видимо, засомневался в благоразумии Пушкина, поэтому и хотел, чтобы кишиневский полицмейстер «невидимо присмотрел» за ним.
Некоторые исследователи утверждают, что генерал-губернатор, отпустив Пушкина в Кишинев, организовал полицейскую слежку за его поведением и разговорами, чтобы было что донести о нем в Петербург. Но ведь в поручении Михаила Семеновича прямо говорится о том, для чего надо было следить за Пушкиным — отнюдь не для того, чтобы иметь повод для обвинений поэта в неблагонадежности, а для того, чтобы предупредить возможность такого обвинения. «Если что узнаешь, — пишет Казначеев далее, — намекни ему деликатно об осторожности и напиши мне о всем обстоятельнее»37. Возможно, что и прежде Михаил Семенович просил кого-то из своих сослуживцев предостеречь Пушкина от общения с ультрарадикалами и противоправительственных разговоров.
После возвращения из Крыма М. С. Воронцов решил посоветоваться с «желающими добра Пушкину» сослуживцами, как следует поступить с поэтом. Видимо, некоторые чиновники не согласились с мнением Михаила Семеновича, что Пушкин стал лучше вести себя и более сдержан в разговорах. Ведь они сталкивались с поэтом чаще, чем генерал-губернатор, и лучше знали о его жизни и о том, с кем он встречается и что говорит.
Напрашивался вывод: так как в Одессе невозможно оградить Пушкина от общения с опасно мыслящими личностями, то следует добиться перевода его в другую губернию, подальше от таких лиц. Не прозвучало ли это предложение из уст А. И. Левшина, который был в приятельских отношениях с Пушкиным и, конечно, желал ему добра?