Восемнадцать дней

Михале Аурел

Мы служили с Бомбей в одном взводе. Нас недавно постригли наголо, наши физиономии обнажились, словно напоказ, и никакие парикмахерские ухищрения уже не могли спасти нас от проницательных и пытливых взглядов. Впрочем, когда ты пострижен, вся жизнь твоя развертывается как-то по-иному — более естественно и, возможно, даже более искренне. Бомбя, по-моему, выглядел самым заурядным болваном. Вытянутая вверх голова, узкий лоб, маленькие бегающие глазки, торчащие уши, бессвязная речь, полная безнадежных э… э… каждый раз, когда надо было обозначить какую-нибудь вещь или существо, то есть слово — существительное; особенно раздражала меня его надменная и неуместная улыбка. Вечером, когда мы выстраивались двумя шеренгами в коридоре, освещенном тусклыми лампочками, и принимались

вытряхивать насквозь пропыленные кители, Бомбя удовлетворенно улыбался; когда мы переходили к чистке галифе от свалявшейся пыли и шерсти, а сержант орал: «Чистить как следует, не то прыщи пойдут», Бомбя продолжал улыбаться, а каждый раз, когда выскабливал из складок или швов крупный комок нитей и волосков, забитых пылью, радостно показывал его соседу; по утрам, когда мы до умопомрачения терли дверные ручки, краны и умывальники, Бомбя улыбался, словно всю ночь спал с улыбкой на губах. Тупо улыбаясь, выслушивал он похвалы на манеже и с той же бесцветной, невыразительной улыбкой выводил из конюшни лошадь (звали ее Навуходоносор, но Бомбя превратил ее в Навусора, и мы все так ее называли), вскакивал в седло и ждал команды Фэникэ Смэрэндеску. Но как только взвод переходил на рысь, Бомбя переставал улыбаться и буквально перерождался. На коне он был просто великолепен, и меня все больше выводила из себя эта непреложная истина. На коне Бомбя вызывал у меня уважение и восхищение, и я ничего не мог с этим поделать. Раздражение мое было тем более велико, что моя бесталанность в области верховой езды становилась все более очевидной: я падал во время галопа, пасовал перед препятствиями, путался при исполнении команд и панически боялся майора П., обладателя устрашающего голоса: «Солдат, ты просто размазня». Некоторое время я тешил себя мыслью, что у меня плохая лошадь. Я сменил бедного Евфрата на Торпеду, Торпеду на Барышню. Но все было напрасно. Тем временем слава Бомби продолжала расти. Майор кричал на манеже: «Следите за Бомбей! Не спускать глаз с Бомби! Бомбя, покажи им вольтижировку». Как любой интеллигент, я невольно искал какое-то успокоительное оправдание превосходству Бомби. «Он из деревни», — говорил я себе. Однако вскоре я с огорчением узнал, что Бомбя не из крестьян. Он оказался горожанином из Корабии с несколькими классами ремесленного училища, которое он, не окончив, бросил. У Бомби был дядя, бывший управляющий королевским конским заводом в Скровиштя, и там за несколько лет в компании лучших жокеев и тренеров он успел объездить многих звезд ипподрома, таких, как Боярин, Биби, Периш, и как следует «усвоил, что такое верховая езда».

Осень 49-го, когда он получил повестку о призыве, застала его на одном из заводов в Корабии, где он выбивался из сил, чтобы заработать несколько сотен лей в месяц. Работать ему не хотелось, работа казалась слишком сложной и требовала сообразительности, на которую у него «не хватало головы».

На призывном пункте Бомбя с хитростью и настойчивостью, присущими многим недалеким людям, пытался изобразить из себя «добровольца», «передового пария, готового умереть за Республику… если только его направят в кавалерию». Обо всех этих подробностях, в том числе и комедии на призывном пункте, я узнал однажды утром от самого Бомби, когда мы с ним драили школьную лестницу. Невнятной скороговоркой он поведал мне обо всех этих подробностях без какого-либо стеснения и даже с оттенком самодовольства — смотрите, дескать, какой я сообразительный и способный.

Крах моего последнего утешения, усилившиеся притеснения со стороны майора, моя потрясающая неловкость и растущий престиж Бомби — все это, вместо взятое, вынудило меня к доверительному, товарищескому разговору с глазу на глаз с Бомбей. Произошло это ночью, когда мы дежурили на конюшне, во второй смене, с двенадцати ночи до трех утра, самой противной из смен. Лошади вели себя тихо, лишь какая-нибудь из них ударяла копытом по перегородке или другая принималась громко фыркать. Большинство животных лежали огромными бесформенными тушами, растянувшись на свежей соломе.

— Эй, Бомбя, — негромко окликнул я его, плюнув на все. — Эй, Бомбя…

Но он продолжал спать, вытянувшись на ящике. В головах у него лежало несколько седел, только что смазанных воском, а правой щекой он опирался на сбрую, пряжки которой лезли ему прямо в глаза, но он явно не замечал этого.

— Бомбя, а Бомбя, — повторил я и потянул его за ногу.

— А… Что такое?.. Что случилось? — испуганно встрепенулся он, приподнявшись на локте. Глаза у него были красные, голова измазана воском, и все лицо во вмятинах от сбруи. — Что такое? — машинально повторил он уже спокойнее, запустив руку в шевелюру и измазав пальцы. — Что это? — удивился он, глядя на пальцы, и лениво вытер их о грязный фартук.

— Какого черта ты дрыхнешь на посту? — выпалил я.

— Ну и что? — спросил он, чуть прищурив правый глаз.

— А если застукают?

— Ну и пусть застукают… А дальше что?.. А? — И Бомбя как ни в чем ни бывало уселся на деревянный ящик, в котором мы вытаскивали из конюшни навоз. — А дальше что? — повторил он и умолк.

— Слышь, Бомбя, — решил я идти напролом, — научи меня ездить верхом!

— Да брось ты… — ответил Бомбя и принялся ощупывать макушку, не осталось ли там воска.

— Как это — брось?

— Да так… — Бомбя стал протирать глаза грязными пальцами, совершенно равнодушный к моей драме.

— Что значит — так? — раздраженно спросил я.

Вдруг лицо Бомби расплылось в дурацкой улыбке.

— А ну встань!

Я немедленно поднялся.

— Повернись!

Я повернулся, как автомат. После минутного созерцания моей спины Бомбя заявил:

— Ну вот видишь, нет у тебя этого…

— Чего нет? — спросил я, не оборачиваясь.

— Нет у тебя этого…

Я обернулся, чтобы самому посмотреть, чего у меня не хватает, зная его неспособность к уточнениям.

— Нет у тебя этого… А для верховой езды это самое главное. Ну сам знаешь чего. Как бишь его… — Он хотел было пуститься в объяснения, но тут же сдался. — Завтра в бане покажу, чего именно.

И в самом деле, на следующий день, когда все мы мылись под душем, я услыхал сквозь шум воды, что кто-то окликнул меня по имени. В глаза мне попало мыло, и я не смог пойти туда, куда меня звали, тем более что я догадывался, о чем пойдет речь. Но тут я почувствовал, что кто-то схватил меня за руку и тянет из-под душа.

— Пошли покажу… Протри наконец глаза.

Но я вырвался и снова залез под душ.

— Ладно, Бомбя… знаю…

— Ничего ты не знаешь…

После душа в соседней комнате, где мы оставляли на время мытья одежду, Бомбя подошел ко мне. Лицо у него было довольное, — возможно, по причине чистой рубахи и кальсон.

— Ты как… девица… Ничего у тебя не получится, — сказал он, ставя левую ногу на мою скамейку, чтобы завязать тесемки на кальсонах. Потом он выпрямился, потянулся так, что затрещали суставы, и принялся ласково поглаживать себя по заду. — Даже у Цопеску нет такой… — проговорил он с величайшим удовлетворением.

Несколько дней смотреть на Бомбю я не мог, мне было тошно его видеть. Я глядел на Бомбю только на манеже и во время бесконечных скачек по раскисшим в эту раннюю весну дорогам и полям, но взгляд мой невольно задерживался на его заду, идеально слитом с седлом. Как я этому ни противился, передо мной то и дело вставала картина — Бомбя с довольным видом поглаживает себя по крепким, ладно скроенным, как у древнегреческих статуй, ягодицам. Естественно, что, найдя в его словах убедительное обоснование своей беспомощности, я полностью разделял его точку зрения в отношении главного источника успехов: «В верховой езде все зависит от…»

Порой, примирившись с этим объяснением, я успокаивался и даже чувствовал удовлетворение, превосходство, но чаще всего, выслушивая замечания и попреки майора, которые, как и внеочередные наряды, все в большем количестве сыпались на меня, я болезненно ощущал комплекс своей абсолютной неполноценности. Как бы то ни было, но проблема эта овладела мной полностью, до абсурда, и меня особенно мучала и глубоко оскорбляла мысль, как могут мои идеи и жизнь вращаться хотя бы минуту вокруг крепко сбитого кавалерийского зада.