Восемнадцать дней
Шрифт:
— И сынишку нарядим. Тоже сотнягу подкинем. Сколько лет парню? — спросил оператор.
— Девять.
— Детям только по пятьдесят лей. Таков тариф. Маловато, конечно, но искусство требует жертв. Позови его! — приказал оператор.
— Дадите и ему сотню, тогда доставим птицу как миленькую, куда вам угодно. Но смотрите, чтобы нитка была покрепче, лучше бы даже проволока или еще что-нибудь в этом роде, иначе ничего не выйдет. И пусть вам дадут машину с решеткой, не на спине же мы его поволокем. Где вы хотите снимать?
— В горах, километрах в
*
И в самом деле, только Филиппу удалось выманить кондора из его клетки. Он заманил птицу в переходный вольер из толстой проволоки, какими пользуются, когда выгоняют на арену дрессированных львов. Кондора подталкивали сзади, пока он не попал в зарешеченный фургон зоопарка. Лишь после того как шофер запустил мотор, птица начала биться, охваченная паникой. Филипп следил за ней в окошечко в задней стенке кабины. Он сам был напуган и вместе с тем радовался этой прогулке в неведомое. Впервые мальчик уезжал так далеко от дома. Ему хотелось побывать в горах, которые он еще ни разу не видел, и неожиданное путешествие со всеми его хлопотами возбуждало его любопытство.
Впереди неслась машина кинематографистов, за ней грузовик с кондором. Филипп сидел между отцом и шофером, то и дело оглядываясь на своего крылатого друга, которому поездка в горы, по-видимому, не доставляла никакого удовольствия. Птица не отрываясь смотрела на бесконечную асфальтовую ленту шоссе, вылетавшую из-под машины как раз под решеткой фургона, и это беспрерывное движение одурманивало ее. Но во время остановок, когда к машине сбегался народ, чтобы поглазеть на запертую в ней заморскую птицу, кондор приходил в ярость и бился о железные двери, дребезжавшие, словно в них бросали булыжниками.
Когда дорога стала подниматься по отрогам Бучеджь, кондор прижался грудью к решетке и стал глядеть на далекие горы, словно они воскресили в его памяти что-то давно забытое, скрытое в глубине изначальных инстинктов и разбуженное теперь чистым горным воздухом. Горы были невысокие, мрачные, почти ничтожные по сравнению с теми, которые смутно, как в тумане, вспоминались ему. И все-таки это были горы, оседланные лесами, со скалистыми, окутанными тучами вершинами, испещренными кое-где пятнами снега.
Они добрались наконец до серой, причудливо источенной ветрами и дождями вершины Сфинкс, напоминавшей профиль мертвой головы какого-то колоссального языческого божества, заброшенной высоко на горную седловину. Там кинематографисты раскинули свой съемочный лагерь, установили аппараты, прожекторы, огромные панно из станиоля, сверкавшие на солнце, как огненные зеркала.
У подножья Сфинкса суетились десятка два одетых в звериные шкуры бородачей с пиками. Среди них находилась женщина с золотистыми волосами, каких Филиппу еще никогда не приходилось видеть, с кукольным лицом и белой кожей, едва прикрытой на груди и животе узкой полоской из леопардовой шкуры. Женщина подошла к машине и
— Это фантастично, это чудесно, это как раз то, что нам нужно, где вы его нашли?.. Маэстро, вы просто молодчина! А он не кусается? Надеюсь, он дрессированный и не укусит.
— Начали, готовьте кадр, не то спрячется солнце, — закричал режиссер своей команде. Потом ответил девушке: — Нет, барышня, он не кусается, а рвет на куски. Прошу вас не подходить к нему — эта птица свирепее тигра. Только этот парнишка может с ним справиться. Как тебя зовут, мальчик?
— Филипп.
— А как ты с ним управляешься?
— Да никак. Он меня слушается.
— Ну если слушается, — сказал режиссер, протягивая Филиппу моток нейлоновой нити, — привяжи его как следует за ноги и отгони вон туда, на вершину Сфинкса. Мы тебе посигналим, когда его надо будет отпустить.
Цып-Цып подошел и взял моток из рук режиссера.
— Постойте, начальник. Эта ниточка сгодится для удочки, а не для того, чтобы удержать такого.
— Попробуй разорви, если сможешь.
Сторож обмотал нить вокруг ладоней, сжал кулаки и рванул что было силы. Прозрачная, эластичная нить натянулась, но не уступила.
— Ишь ты! До чего крепкая! Тогда пусть все останется, как договорились… Только надо поспешить, иначе стемнеет. Ну что смотришь, привязывай птицу!
— А вдруг он вырвется, папа?
— Догонишь.
— А если взлетит? Тогда мне его не достать.
— Не улетит. Чай, не дурак, чтобы улететь. Где он найдет такую жизнь, как у нас? На, сделай узел, как я тебя учил, да затяни как следует. Другой конец привяжем к чему-нибудь в машине… Так нам будет легче втащить его обратно. И не бойся, я его удержу.
— Улетит, папа, знаю, что улетит… И мы его больше никогда не поймаем.
— Ну и пусть летит на здоровье, эти заплатят. Думаешь, тысячу лет оплакивать придется? Проголодается и прилетит. Что он там будет жрать, камни?
— Не знаю, папа, но здесь он может летать, а это…
— Ну как, готовы? — закричал режиссер. — Сколько можно копаться?
Сторож приподнял решетку на дверце машины и втолкнул туда Филиппа. Он подождал, пока мальчик спутает кондору лапы, пропустил конец нити через окошечко в кабину шофера и принялся вытаскивать из кузова разборную проволочную клетку, с помощью которой они собирались доставить птицу к подножью Сфинкса. Потом стал собирать клетку под любопытными взорами статистов.
— Берегись, — наконец закричал сторож, — коли не хотите, чтобы вас разорвали в клочья. Посторонитесь! Мы выпускаем дракона. А ну, парень, давай его на травку!
Но кондор был напуган больше людей. Окружающие посмеивались над излишней осторожностью сторожа. Один из статистов даже подкрался и вырвал перо из хвоста птицы, и та тут же обернулась и с яростью кинулась на проволочную стенку клетки, едва не свалив ее.
— Ты что лезешь, как овца в волчью пасть? — напустился Цып-Цып на статиста, удиравшего прочь с поднятым над головой, как трофей, пером.