Восемнадцать дней

Михале Аурел

Наконец весна полностью вступила в свои права, а весной, что бы то ни было, все выглядит по-иному. По школе разнеслись слухи, что вскоре начнется прием в Бухарестскую военную академию, и надежда на реабилитацию моего интеллекта или, точнее, восстановление его в высших и естественных правах основательно поддерживала меня, особенно во время ночных нарядов в конюшне. Чтобы подняться в собственных глазах, я позволил себе подтрунить над Бомбей, не придавая значения смехотворному и глупому способу, с помощью которого я решил удовлетворить свое тщеславие. Я предложил ему поехать вместе со мной сдавать экзамены в академию, добавив с недостойным и коварным легкомыслием: «Если что-нибудь будет не так и ты запутаешься, я тебе подскажу…» Бомбя ответил мне неожиданно бойко, без

обычной улыбки и даже несколько механически, как обычно говорят ограниченные люди, когда хотят выразить одну из редких, но непреложных для себя истин:

— Не поеду… К чему мне ехать? Скоро лето. Я буду нужен майору. Он пошлет меня на соревнование, а оттуда и попаду в Бухарест, и увидишь, чего там добьюсь, без образования и лишней мороки, как вы… — После этого обобщения он замолчал.

— Значит, не поедешь? — настаивал я, чтобы выжать хоть что-нибудь из этой игры, которая развивалась не совсем так, как мне бы хотелось. — Здесь останешься?..

— Не останусь… Кто тебе сказал, что останусь, не вечно же мне быть конюхом. Я обязательно должен выдвинуться, понимаешь? — И он посмотрел на меня менее равнодушно, чем обычно. — Того, что есть у меня, нет ни у кого во всей стране… И даже за границей. Хоть ты и не пожелал взглянуть, но можешь и так поверить…

— Верю… — тут же согласился я, вспомнив о сцене в бане.

— Вот поэтому-то мне и не нужна ваша академия, — просто заключил он, глядя прямо перед собой.

Летние планы Бомби, которым я не придавал значения, считая их смехотворными, осуществились с поразительной точностью всего за несколько месяцев, с марта по июнь. Майор уже не мог больше обходиться без Бомби; он брал его с собой на разведку новых стрельбищ, они вместе совершали увеселительные прогулки галопом по аэродрому в окрестностях города и возвращались на взмыленных, загнанных лошадях. Во время конных переходов Бомбя ехал теперь справа от майора, и никому не приходило в голову протестовать. При взятии любых сложных естественных преград первым, кто преодолевал их — в качестве примера или в подтверждение своих неоспоримых прав, — был Бомбя. Вполне естественно, без всяких намеков на собраниях, Бомбе стали предоставлять всевозможные льготы. Эволюция эта достигла апогея в последнем месяце перед национальными соревнованиями в П.

В течение нескольких длинных послеобеденных часов генерал Джеорджеску-Лотру как зачарованный любовался Бомбей на манеже, восклицая время от времени: «Браво, смельчак! Браво, крепыш!» После этого триумфа Бомбя стал пользоваться особым режимом: он больше не выполнял обязанностей конюха, спал всю ночь, не чистил картошку, не вскакивал вместе со всеми в пять утра на зарядку, выходил, когда ему хотелось, из казармы, и в довершение всего он ни с того ни с сего получил трехдневный отпуск.

Уезжая домой, Бомбя посмотрел на меня свысока со своей обычной улыбкой: «Ну что я тебе говорил?» Вернулся Бомбя с опозданием на целый день, но к нему никто не придрался.

— Что они могут мне сделать? — спокойно сказал он. — А соревнование кто им выиграет? Разве им найти такого наездника, как я. Ни у кого нет такого… — И он принялся с удовлетворением ощупывать собственный зад.

Глупость Бомби уже не представлялась мне таким серьезным недостатком. В нем стала проявляться малоинтересная для окружающих, но всепоглощающая самонадеянность, которая отразилась даже на его внешности. Бомбя отрастил волосы (его больше не стригли наголо, как нас каждый месяц), уши его уже не торчали столь безнадежно, взгляд приобрел некую остроту, и, главное, Бомбя потолстел, или, точнее, кости у него лучше оделись кожей, чем у других. И тем не менее всего за три дня до соревнования произошла небольшая неприятность, которая чуть было не сорвала отъезд, а с ним и триумф Бомби. На заду великого кавалериста, как это было установлено во время медицинского осмотра, вскочили три внушительных фурункула. Бомбя запросто объяснил нам, что причина этому усиленные тренировки: он скакал три часа по утрам и еще два после полудня. Но мы тоже были не лыком шиты и прекрасно понимали, что фурункулы появились из-за комков свалявшейся пыли и шерсти, которая, если не чистить как следует галифе, особенно летом, разъедает кожу до глубоких ран.

Как бы то ни было, но известие это привело в ужас майора. Встревоженный генерал дважды в день забегал в лазарет. Полковник — дивизионный врач — в присутствии генерала и майора сделал Бомбе срочную операцию. После операции Бомбя лежал животом вниз на постели с больничным матрацем, чистой простыней и мягкими подушками и театрально стонал. Его обслуживали две сиделки, специально доставленные из гражданской больницы. Они спали по очереди и каждые три часа делали ему уколы и меняли повязки. А Бомбя стонал всю ночь и засыпал только под утро, как все великие страдальцы.

На следующий день после операции майор немного успокоился, через два дня, когда раны закрылись, наведался к нам в спальню, а на третий — то есть накануне соревнования — сам отвел коня Бомби в манеж и присутствовал вместе с генералом Джеорджеску-Лотру на «генеральной репетиции», которую наш ас провел самым потрясающим образом. Едва вставший на ноги Бомбя проделывал на манеже такие фантастические трюки, что, по словам некоторых близких друзей, находившихся подле начальства, генерал якобы заявил, что у Бомби «поистине золотой зад».

Вечером коня — это был, конечно, Навусор — погрузили в специальный вагон, а Бомбю пригласили в лучший ресторан города, где он выпил и закусил в свое удовольствие. В спальню Бомбя вернулся около трех часов ночи с увольнительной до четырех часов утра. Я как раз дневалил по казарме.

— Ну что, старина, дневалишь… А?

— Дневалю, — подтвердил я. — А как ты себя чувствуешь? Не болит больше?

— А чему болеть-то? У меня сотни раз фурункулы вскакивали, сам выдавливал, вот так, гляди. Какая тут боль! Им приспичило сделать мне операцию, ну и на здоровье… Что мне терять! Ты думаешь, я не смог бы скакать с ними? — И Бомбя вошел в спальню, громко топая ногами.

На соревновании, как и следовало ожидать, он имел головокружительный успех. Рассказывая нам о его триумфе, майор заключил:

— Бомбя уехал в Бухарест.

Через месяц я с несколькими коллегами по военной школе вышел из поезда на Северном вокзале, чтобы держать вступительный экзамен в академию. Мы волокли за собой грубые фанерные сундучки и были все уверены, что провалимся. У окошечка справочного бюро я увидел Бомбю в новенькой, с иголочки форме лейтенанта кавалерии, в эполетах, сверкающих еще ярче, чем у самого Фэникэ Смэрэндеску. Я отдал ему по-солдатски честь, а он тем временем закуривал сигарету. Бомбя дал нам пройти, одарив нас улыбкой уже не столь идиотской, и как будто подал мне едва заметный знак. Я повернул голову, хотя спешил в комендатуру, чтобы отметить командировочное предписание. К моему изумлению, среди вокзала, не стесняясь окружающих, Василе Бомбя показал на эполеты, поднес руку к своему гениальному заду, а потом тем же величественным жестом постучал себя по лбу, словно говоря: «Вот что значит иметь голову на плечах, дорогой мой». В ответ я, как всегда, простодушно пожал плечами.

Перевод с румынского А. Лубо.

РЕМУС ЛУКА

Трудно предположить, чтобы писатель-реалист, какими бы скромными ни были его намерения, смог бы написать хоть одну полноценную страницу, предварительно не изучив глубоко жизнь общества. Но познание сегодняшней действительности остается односторонним, убогим и весьма относительным, если пренебрегать историей, процессом, обусловившим формирование нынешнего общества. Ограничиваясь изучением лишь сегодняшнего дня, трудно понять не только структуру общества, психологию и мировоззрение народа, но и характеры отдельных людей, что в конечном счете исключает возможность хоть какого-то художественного отображения характеров. Я думаю, что это одна из причин того пристального интереса, который великие писатели-реалисты всех времен проявляли к истории.