Восемнадцать дней
Шрифт:
— Я будто пьяный и налит свинцом — не шевельнуться.
— Ничего ты не чувствуешь, малыш, — отозвался Бота. — Тебе это просто кажется. Ты подумай о чем-нибудь другом. Нет ли у тебя девушки, с которой ты гулял по вечерам, ходил в кино?
— Нет.
— Как же так?
— Очень я одет плохо, девушки нос воротят.
— Еще чего, разве дело в одежке?
— Видать, в одежке. С нее начинается.
— Просто ты не знаешь, как за них взяться. Вот я сейчас про себя расскажу, чтобы ты знал, как надо действовать.
Никаких историй он не рассказал. Ему не хотелось разговаривать, да, по-видимому, и Балинту не хотелось слушать.
— Интересно, кто следующий?
— Увидим.
— А что, когда пропускают ток, хуже, чем когда бьют?
— Не думаю. В конце концов выдержать можно все. Если захотеть и твердо знать, ради чего.
— Твоя правда.
— Когда меня, например, били по пяткам, я боли в ногах не чувствовал. Стреляло в затылок. Больно стало, когда заставили ходить.
— А меня подвешивали к потолку и к ногам привязывали эту чертову гирю. В ней килограммов двадцать, а то и больше. Я думал, у меня позвоночник разорвется. Но не разорвался. Сульфинеску все время что-то спрашивал, но я ничего не слышал: гудело в ушах.
— А что, если нам поговорить о чем-нибудь другом? — предложил Бота.
— О чем же?
— Например, о женщинах.
О женщинах говорить не стали.
Еще какое-то время прошло в молчании. Казалось, все спят. Возможно, так оно и было.
— Ох, как курнуть хочется!
— И мне охота.
— Вот интересно, а мне не хочется, будто не курил никогда. Не помню, что и за вкус у табака.
— Чертовщина какая-то, кажется, я видел сон, а ведь вроде не спал. Все-таки, наверно, это сон такой. А иначе как объяснить? Мне снилось, что я на вечеринке. Но как же снилось, если я не спал?
— Тебе померещилось.
— Знаешь, и правда померещилось. А с вами такого не случалось?
— Не знаю.
— Сидим это мы с женой, едим мясо, жаренное на вертеле, и у нас бутылка вина, мы ее пьем, пьем, а она все не кончается.
— Может, ты помолчишь? — раздраженно проворчал Бота. — Ты уж лучше спи, во сне еще и не то увидишь.
Ночью им тоже не спалось. Они ворочались, стонали, забываясь коротким тревожным сном. Бота спал совсем недолго и проснулся от сильной жажды. Казалось, во рту все склеилось. Язык стал как чужой, его хотелось выплюнуть. Он тщетно пытался проглотить клейкую слизь. В горле — пекло. Он приподнялся и посмотрел вокруг. Лампочка под потолком светила тускло, и сам он видел все как в тумане. Предметы изменили свои размеры и зыбко струились. Его товарищи, лежавшие рядом, будто вытянулись, тела их стали длинными, тонкими, как струйки дыма. Ведро в углу раздулось с бочку, оно качалось и блестело, и казалось, что там ходят холодные сверкающие волны. «Ну вот! Началось! Им тоже не легко. Уже два дня… Наступает кризис. Только бы нам выдержать. Мальчика не надо было втягивать. Совсем зеленый еще». Он услышал, как рядом кто-то заговорил тихо, но внятно:
— Совсем не в этом дело! Ну и что? Пусть она маленькая, эта забастовка, но ведь нужная… Почему это глупость? Такая форма борьбы… Главное — оружие… В их руках закон, а в наших — забастовка… А без борьбы, ползти на брюхе…
Человек смотрел в потолок и шептал лихорадочно и сумбурно.
— Что с тобой? — спросил Бота.
— Ничего.
— Ты что-то сказал?
— Нет, я думаю про себя.
Бота улегся на прежнее место. «Да, — подумал он, — наступает кризис. Только бы нам его благополучно пережить. Если же еще и бить будут… А может, они испугались и бить больше не станут. Они должны нас освободить». Теперь он видел более отчетливо. Люди и предметы обрели снова обычные размеры. Но во рту все слиплось, и в горле стоял жгучий ком, который невозможно было проглотить.
На заре третьего дня их перевели в другую камеру, расположенную в мансарде, под самой крышей. Комната с дощатыми стенами была похожа на кладовку. Нары остались внизу, сюда принесли только подстилки и кинули их прямо на пол. Здесь было посвободнее, да и не так душно. Все пятеро растянулись на подстилках.
— Тут, вроде, посветлее.
— Да, да, — проворчал Бота, — конечно. — Он внимательно осматривал черепичную крышу, затянутую паутиной и покрытую вековой пылью. — Сейчас еще прохладно, но днем мы просто испечемся. Что придумали, сволочи!
Рядом лежал на боку Ванку. Его с большим трудом дотащили сюда товарищи, так как он на ногах не держался. Его била дрожь, и он жаловался, что ему холодно. Взяв за руку Бота, он сказал:
— Слышь… Я почти ничего не чувствую, будто меня накачали воздухом, и я раздулся… Да холодно, знобит очень… а больше ничего…
— Устал ты, потому и не чувствуешь.
— Да нет. Я немного поспал и отошел. Только очень уж меня истязал этот изверг. Нещадно!.. Ток сквозь меня пропускал. Казалось, поезд мчится во мне. Так било и корчило, вот-вот разнесет… Перед глазами плясали разноцветные пятна, плыли черные полосы. Но я его все-таки обманул. Прикинулся, что потерял сознание. И доктора надул. Это не трудно. Ему страшно или противно дотронуться…
— Успокойся, Ванку. Не говори так много. Пожалей себя.
— Ты прав. Я помолчу. А ты все сам объясни. Скажи, если их возьмут, пусть притворятся, что у них обморок. Это просто. Надо расслабиться и закатить глаза. А веки держать закрытыми… Так можно и врача провести. Он не больно внимательный…
— Ладно, ладно. Все скажу. Лежи спокойно, может, уснешь. Сон помогает.
На третий день тоже никого не увели на допрос. Ежечасно к ним поднимался надзиратель. В каждой руке он держал по кувшину с водой, которые ставил на столик возле двери. Утром он принес два чистых стакана. И теперь, приходя, всякий раз наливал в них воду. Такую холодную, что стенки стаканов отпотевали.
Крыша над ними накалилась. Сильно пахло пылью и раскаленной черепицей. К чему ни прикоснись, все горячее — пол, стены, подстилки. Воздух тяжелый, густой — ноздри его втягивают с трудом. Очертания предметов — а их в камере было совсем немного — расплылись, стали зыбкими, как в мутной воде, вещи казались то очень большими, то совсем маленькими. Предметы струились, качались и отодвигались все дальше и дальше, медленно и неудержимо.
Арестованные лежали с закрытыми глазами, стараясь ничего не видеть. А духота забивала все поры, ее ощущали не только ноздрями, но и лицом, руками, всем телом. Погружались в нее, как в раскаленную липкую трясину. Казалось, если лежать неподвижно, задохнешься. Они поворачивались то на один, то на другой бок, ложились на живот. Но и ворочаться было трудно. Каждое движение причиняло боль, мучительно отдавало во всем теле. Обед принесли двое. Большую кастрюлю с телячьим рагу в сметане, жирным и острым. Надзиратели поставили на стол тарелки, не спеша наполнили их и ушли. Запахло вкусной, хорошо приготовленной пищей.