Восемнадцать дней
Шрифт:
— А может, и не повезло тебе вовсе, — слышу, говорит он, — может, напрасно тебя из колеи выбили. К армии ты привык, и если посчитать, то солдатом ты был дольше, чем крестьянином. Воинская повинность, лагерные сборы, призыв по мобилизации, — это сколько же лет получается? Сейчас ты вернешься к деревенской жизни, а потом снова… Эх, что и говорить! А той деревни, какую ты, брат, помнишь, давно уже нет. Мужиков поразбросало в разные концы, многих поубивало, женщины ожесточились и высохли от непосильных забот, детишки играют только в войну, скот весь реквизировали. Не найду и я ничего из того, что оставил дома. Со мной, говорит, хоть все ясно, как дважды два. Новый позвоночник никто мне не вставит. Послушай, — говорит, — что я тебе скажу. Не суйся в Бухарест. Там тебя схватят. Бухарест не Арад, в Бухаресте чикаться не станут. Не поверят они тебе. Примут за дезертира. Лучше не суйся туда.
Не послушался я его. Нет. И меня схватили. Не поверили, стало быть, что бумаги у меня настоящие. И посадили
К середине ночи люди угомонились. Теперь-то я понимаю, что им было на все наплевать. А то бы они кричали, умоляли. Но тогда мне некогда было удивляться и раздумывать над этим! Нас было человек сто, а может, больше, людей, сытых по уши пустой болтовней и, казалось, смирившихся со своей судьбой. Народ самый разный — пехотинцы и артиллеристы, старые и молодые, — все устали, и никому не хотелось быть на виду. А многие из них, но всему судя прошли сквозь ад. Высохшие, почерневшие. Они курили молча, стиснув зубы, и напоминали мне капитана Даскэлу. Я особенно жалел молодых. Они молчали, онемели, знать, от страха, а нет хуже такого молчания. Кое-кто шагал взад-вперед по бараку, потом вдруг останавливался, будто мысль какая его осенила. Это было в среду вечером. Я это понял, когда услышал, как один из них шепотом сказал, что уехал из Крайовы в воскресенье ночью и три дня добирался до Бухареста. По средам в нашем селе базар, подумал я. Интересно, был ли он сегодня. Вряд ли. Если бы мои чудом прознали, что я иду домой, что вот валяюсь в бараке под охраной автоматчиков… В Бухаресте бывал я два раза. И знаю там только рынок. Один раз мы привозили туда продавать арбузы. Тогда еще был жив отец. Он воевал в первую мировую войну, в Молдове, был призван, как и я, из резерва. Второй раз я был в Бухаресте опять с отцом, — ездили покупать овец. Овец мы не купили. Отец напился, а я положил его на повозку и поехал домой. По дороге сбился с пути, и какой-то крестьянин надоумил меня, как добраться до Джурджу, но надо было ехать мимо кладбища. Я тогда был еще совсем мальчишка и, помню, умирал со страху.
«Я найду эту дорогу, пойду по ней, — думал я про себя, — только бы мне добраться до реки и разыскать мост, по которому ходят трамваи. Потом дорога ползет в гору, и по левую руку будет кладбище. Дальше я пойду все прямо и прямо. Господи, помоги мне попасть на эту дорогу!»
Окна в бараке были без решеток, но зато довольно высоко. Несколько стекол было выбито. Мы мучились от жары и духоты. Кто-то приказал принести нам воды в двух ведрах из-под мазута. Вслед за солдатами, которые несли ведра, вошел коренастый фельдфебель с коричневым пятном на правой щеке. Он посмотрел на нас, прикинул, сколько тут человек, и сказал:
— Воды не хватит. Сходи, Ласку, еще, да прихвати себе в помощь еще двоих, а Попеску пусть принесет хлеб.
Он говорил спокойно, негромко. Почему-то я ждал, что он будет на нас кричать. Мне казалось, что так положено. А раз он не кричит, значит, плохи наши дела. Настоящий фельдфебель всегда кричит и ругается. А этот был настоящий. Значит, он что-то знает, знает, что судьба наша решена, кто-то поставил на ней печать, и фельдфебелю ни к чему теперь орать на этих бедолаг. Конец мог быть только плохой. Я протянул свой котелок и получил порцию солоноватой воды с привкусом мазута. Скажу вам по чести, господин курсант, в ту минуту я ничего уж не хотел, все вдруг куда-то провалилось. У меня был старый, помятый котелок, и я пил медленно, старался не пролить ни капли. Надо было попросить, подумал я, новый у Дедиу, у нашего кладовщика. Жалко, что я этого не сделал, приходится пить из старого. У меня немножко дрожала рука. Я чувствовал, что в воздухе пахнет бедой, мне не хотелось ломать голову, чтобы понять, откуда она надвигается и чем грозит. Однажды, когда я был еще молодым парнем, я без памяти влюбился в девчонку из соседней деревни. Ее звали Салчия. Я увидел ее у болота. Она была красивая и добрая. Там, у болота, мы и встречались. Наши ребята упреждали меня, что нас подкарауливают с дубинками парни из ее деревни. Как-то ночью я чувствую, девчонку будто подменили: не говорит ни слова и вся дрожит. Только я ее отпустил, она как кинется бежать… И сразу я услышал шуршание камышей и приглушенный шепот. А ночь была темная, хоть глаз выколи. Я до смерти перепугался и пальцем
— Ничего с нами не сделают. Если уж они нас до сих пор не судили…
Может, и так, подумал я. Но в этом голосе было мало надежды. Нет, ничего тебе не поможет, солдат Илие Кэрунту. На твоем месте не спаслись бы даже Димитриу и Зидару, а на что уж хитрые ребята. И вспомнил я почему-то случай с баварцем. Этот баварец, сержант, прибыл из Германии, чтобы научить нас стрелять «фаустпатронами». Он был сильный, красивый и по три раза в день купался в реке. Фыркал в воде, как жеребец. Мы для него собрали все чугунные крышки от канализационных люков, чтобы он показал нам, на что способны «фаустпатроны». Вы, господин курсант, сами окрестили его баварцем. Говорили, что в их стране так называется целый край. Но во время стрельбы ему разворотило все плечо. Через два часа баварец умер. А вспомнить, с какой важностью он топтал траву и красовался своей планшеткой! Как гордо курил, даже не глядя на выстроенный за ним батальон! Когда мы пришли к его квартирной хозяйке, то увидели, что обед уже ждет его на столе, на котором лежало много срамных фотографий. Хозяйка, еще молодая женщина, спросила, не надо ли поставить обед снова на плиту, раз ее квартирант опаздывал.
— Суп совсем остыл, — сказала она нам. — Он любит, чтобы было горячо.
У меня же во рту стоял соленый привкус выпитой воды, особенно острый у нёба. А тот любил, чтобы было горячо и не убирал фотографии голых баб с глаз своей хозяйки.
— А может, нас будут судить немцы, — сказал кто-то другой.
— Тогда мы пропали.
Знаете, господин курсант, в ту минуту я был как наш деревенский мельничный мотор, когда он работал с перебоями. Мельник говорил, что он не тянет, разладился. И я был похож на такой мотор. Да и как могут работать мозги у человека, который попал в беду, там, в бараке? Мельник — мой дальний родич, троюродный брат. Я ему ставил стаканчик, и он не брал с меня за помол… А сейчас я сидел как истукан, мне даже в голову не приходило, что все это неправильно и что если нас, румын, судят немцы, значит, что-то всерьез разладилось. Не думал и о том, что я ведь не виноват и что вообще никто не имеет права меня судить; у меня в свидетелях господин капитан, он сам дал мне увольнительную, мы вместе пили красный злой самогон.
Дверь опять открылась, вошел худенький офицерик. Я в жизни не забуду, как все уставились на него. Он был белый как мел, и глаза у него ввалились. С ним вошли три автоматчика.
— Выходи строиться!
Нас построили в колонну по четыре. Офицер проверил документы и послал одних в один угол, других — в другой. Я вдруг почувствовал, что фляга оттягивает мне плечо. Я и забыл, что в ней еще есть самогон. За один глоток я отдал бы сейчас все на свете. Я протянул свои документы. Он долго смотрел на меня и потом вернул их мне.
— Ступай домой, старик. Война кончилась.
Я не понял, что он сказал. Я только видел, как он шевелит губами.
— Значит, мир, — услышал я у себя за спиной.
Я положил документы на место, в карман, и удивился, что меня никто больше ни о чем не спрашивает.
Так я узнал, что наступил мир. Только мир этот начался со стрельбы, и я еще на три дня застрял в Бухаресте. Вместе с двумя другими резервистами грузил патроны, которые отправляли теперь уже в сторону Плоешти, туда, где я оставил бородатого. Потом таскал на носилках раненых, работал в госпитале, а потом опять грузил патроны, пока на третью ночь не встретил господина капитана Даскэлу. Это произошло возле Бэнясы. Как раз ему я притащил пулеметные ленты. Я не сумею рассказать вам, что я за эти дни перечувствовал и как много понял.
Перевод с румынского И. Огородниковой.
АУРЕЛ МИХАЛЕ
Советские читатели моих произведений, от которых я получил немало писем и которые мне очень дороги своей восприимчивостью и горячей верой в коммунистические идеалы, в какой-то степени знакомы с моей биографией и творчеством из тех статей, что сопровождали мои книги, изданные на русском языке. Потому я напомню лишь основные факты из своей жизни и литературной деятельности.