Восемнадцать дней
Шрифт:
— Он уже совсем старик, а его надо кнутом отделать, чтобы отвадить от коллектива, чертову перечницу!.. Приспичило, видите ли, ему тащиться в район, а я с обеда дожидайся его в Совете. Да мне не его жалко, а коня. К вечеру, — продолжал Минэ, — позвонил оттуда и позвал нашего увальня: «Как быть, товарищ Тэнэсаке? Секретарь в районе… кому отдать письмо?..» — «Никому, — заорал в ответ этот настырный Тэнэсаке. — Дождись его и обязательно ему в руки!» И он ждал секретаря до вечера, пока тот не вернулся… Да все равно без толку, потому как секретарь сразу взялся за трубку и устроил нагоняй Тэнэсаке: «Ты зачем мне присылаешь записочки, как бабе?» — «Товарищ секретарь, тут у нас такая заваруха, — окрысился Тэнэсаке. — Члены бригады заготовок нарушают закон, самовольничают». — «А какое тебе дело до них? Тебя не касается, что они делают. Ты выполняй
Минэ замолчал и, не выпуская из рук стакана, уставился на друзей.
— Ну, братцы, я и не думал, что наш размазня такое выдаст. Он сразу покраснел весь да как напустится на того: «Э, нет, товарищ, так не пойдет. Пока я отвечаю за политическую обстановку в селе, я не допущу беззакония». — «Но ведь ты отвечаешь за коллективизацию, а не за заготовки», — пошел тот на попятную. — «Я отвечаю за все… И как раз потому, что отвечаю за коллективизацию, не допущу, чтобы перегибали палку и нарушали принцип добровольности». — «А как его нарушают?» — «Как я вам написал. И люди вступают в коллективное хозяйство, не разобравшись толком во всем, затравленные уполномоченным по заготовкам и его бригадой». — «Так ты им и растолкуй, кто тебе мешает?.. Лучше скажи, как у тебя дела с коллективным хозяйством». — «Не плохо, — ответил Тэнэсаке. — Пока записалось сорок семь человек». Так вот, — прервал свой рассказ Минэ и, подняв палец, еще ниже надвинул шапку на бровь. — Как вы думаете, что ему сказал секретарь?
— Что он сказал? — не удержалась Тия.
— «Меня интересует не сколько народу записалось, а сколько еще осталось. В Трестиень завтра торжественное открытие, а вы все тянете… Ну постойте, я сам к вам приеду». От волнения Тэнэсаке стал серым, — продолжал Минэ изменившимся голосом. — Но тут же успокоился. Застыл на мгновение с трубкой в руке, уставившись, как обычно, куда-то вдаль, словно дремля с открытыми глазами. «Не надо приезжать, — говорит, — я сам приеду. Только не уходите, пока не явлюсь к вам. И первому секретарю, пожалуйста, дайте знать, что я приеду». Собрал он бумаги, — продолжал Минэ уже спокойным голосом, — перебросил через плечо котомку и ушел. До того он целый день не ел с досады. Доду нагнал его на улице с краюхой хлеба, чтобы поел в дороге. На первый взгляд за эту заспанную тетерю и гроша ломаного не дашь, а ведь силен, крепко стоит на своем, никому вот столечко не уступит!
— Ага, — подтвердил Мэкицэ, — он кажется размазней только чужим. А кто разбросал жандармов и провел нас, когда брали волостное управление, а потом спустил с лестницы волостного старшину, кто был впереди, когда мы забирали поместье Кристофора?
Все трое умолкли со стаканами в руках. Тия уставилась в черное, как деготь, окно: их воспоминания были ей чужды. Весной 1945 года, когда с фронта возвращались раненые и запасники, она стала подбирать себе мужика покрепче, чтобы управился по хозяйству и обломал ее еще молодое и горячее тело. Тогда-то и нацелилась она на Барбу, однако потребовался еще целый год и засуха, чтобы он остался с ней навсегда. Но для Барбу Мэкицэ воспоминания о тех временах были всегда одинаково волнующими.
В середине февраля, всего через неделю после того, как он выписался из госпиталя, вся окрестная беднота хлынула к волостному управлению. Вместе с ними туда пришли Доду-инвалид, Минэ Пуйя, Бумбу и много других, таких же, как они. Но были и постарше, вроде еще крепких тогда Глигоре Пуйя и Георге Влада. Они увидели, что волостное управление охраняется жандармами и окружено несколькими сотнями рабочих, которые размахивали кулаками и галдели так, что содрогалось все местечко. Мужики смешались с рабочими и стали вопить, чтобы им дали землю, будто там, за стенами волостного управления, скрывались все поместья мира. Но никто не двигался с места, в том числе и жандармы, и они, возможно, проторчали бы так под стенами управления весь день, если бы не вышел вперед Тэнэсаке. Само собой, что он был тогда помоложе, но выглядел таким же вялым и шапка у него была сдвинута на лоб, как будто он опасался, что его кто-нибудь разбудит. Жандармы вначале не обратили на него внимания, и он подошел к ним вплотную, даже не вынув рук из карманов. Но тут он неожиданно схватил за дула винтовки жандармов и прижал их к стене. Тем временем пятнадцать — двадцать рабочих ворвались на лестницу, а за ними в волостное управление проник и Тэнэсаке с товарищами. Толпа осталась на улице и словно оцепенела. Люди не спускали глаз с дверей и жандармов, стоя под дулом пулемета, ствол которого выглядывал из-под стрехи. Прошло всего несколько минут, и в дверях снова показался Тэнэсаке. Он смотрел куда-то поверх затаившей дыхание толпы широко раскрытыми глазами.
— Эй, солдаты! — крикнул он, подняв руку. — Кто из вас разбирается в пулемете?
— Я! — выскочил вперед Барбу Мэкицэ и тотчас же проскочил вместе с Доду мимо жандармов. Втроем они взбежали по лестнице на чердак, где теперь уже рабочие сторожили жандармов. Они взяли пулемет — Барбу ствол, Доду станок — и спустились за Тэнэсаке в кабинет, где засели волостной старшина, начальник полиции, командир жандармов, адвокаты и торговцы, члены национал-царанистской партии[6], приближенные тогдашних властей.
— Здесь, — сказал Тэнэсаке и распахнул двери.
Они установили пулемет на пороге. Ствол его был направлен внутрь кабинета, лента с патронами свисала из замка. Барбу лег за пулемет и, взявшись за рукоятки, прицелился в тех, кто находился в комнате.
— Не стреляй, — шепнул ему на ухо Тэнэсаке. — Не понадобится.
Именно тогда Мэкицэ понял, что у этого вялого на вид Тэнэсаке самая светлая голова. Не вынимая рук из карманов, он вошел в кабинет волостного старшины и вывел оттуда всех гуськом на улицу, подав знак толпе, чтобы их пропустили.
— Товарищ, — схватил его за руку Барбу, когда он вернулся, — приди завтра к нам в Коману, помоги занять поместье. — И все так же, сдвинув на лоб шапку и засунув руки в карманы, повел он за собой два озлобленных села, и они завладели землями Кристофора.
— Это только кажется, будто он сонный, — оторвался от воспоминаний Мэкицэ, — но с таким лучше не тягаться! Я думаю, что тот из районного комитета, с которым он говорил по телефону, может собирать манатки. И он, и уполномоченный по заготовкам. Да и нам, — мрачно добавил он, — видно, не миновать этого коллективного хозяйства.
*
Все трое еще долго думали о Тэнэсаке, о скрытой в нем смелости, упорстве и прозорливости… «С ним еще можно было потолковать, — обманывал сам себя Мэкицэ. — Он, может, понял бы меня. Надо было все-таки дать ему лошадь», — подумал Барбу, вспомнив о дожде и причинах, заставивших Тэнэсаке отправиться на ночь глядя в районный центр.
Тия отвела глаза от окна, будто испугалась плохого предзнаменования. Она все еще сидела, притаившись в тени за лампой, как в засаде. Ее напугал не столько уход Тэнэсаке, сколько его искреннее стремление сколотить коллективное хозяйство. «С ним шутки плохи. Его авторитет укрепит веру села в общее хозяйство», — подумала она. «Это по справедливости», — скажут люди и ринутся, как бараны, записываться.
Кирилэ Бумбу удовлетворенно бормотал себе под нос, что Тэнэсаке не позволит ударной бригаде матроса сесть себе на шею. «Имей в виду, что эти из бригады, — сказал он Тэнэсаке, — хотят навестить и тебя». А Тэнэсаке вздрогнул, будто кто-то прикоснулся к его самым сокровенным мыслям.
Минэ Пуйя поспешно дожевал кусок пастрамы и запил его стаканом вина, словно опасаясь, что не успеет рассказать всего за ночь, и снова поднял палец, еще больше напугав этим Тию.
— Подождите, я еще не кончил… Как только Доду вернулся с улицы, снова позвонили из района. Доду подошел к аппарату, и только послушайте о чем он говорил с тем, с которым воевал наш увалень. «Товарищ Тэнэсаке уже ушел?» — «Ушел, — ответил Доду. — Он уже в дороге». — «Товарищ Доду, у меня тут уполномоченный по заготовкам. Он говорит, что вы не хотите брать у людей заявления о приеме. Это в самом деле так?» — «Принимаем, товарищ… Но пусть они сами сначала разберутся, что к чему, а то прут, как овцы, которых толкают», — ответил ему этот хитрец Доду. — «Ну и что ж такого, если прут. Неслыханно! — заорал тот по телефону. — Люди хотят создать коллективное хозяйство, а вы им мешаете!» — «Никто им не мешает, товарищ. Кто захочет, всегда найдет к нам дорогу». — «Саботируете». — «Может быть, кто другой и саботирует, да только не мы, — заорал на него Доду. — Я отвечаю за нашу партийную организацию, а коллективное хозяйство, созданное из-под палки, долго не продержится. Мы же хотим, чтобы оно продержалось, потому как отправляемся теперь в долгий путь». — «Хватит! — рассвирепел тот. — Тэнэсаке забил вам голову всякой чепухой… Немедленно примите все заявления… Этой же ночью. Завтра я у вас буду!»