Восемнадцать дней

Михале Аурел

— Жив, — неуверенно выдохнул Мэкицэ. — Берись.

Минэ Пуйя нагнулся, и они вдвоем подняли тело активиста и положили на дорогу окровавленным боком вверх. Оба побывали на фронте, видели десятки и сотни убитых и раненых и поэтому не растерялись. Мэкицэ вытянул руки раненого вдоль тела, а Минэ подложил ему под голову свою смятую шапку. Тэнэсаке даже не застонал.

— Раздень его, — озабоченно распорядился Мэкицэ, — а я сбегаю домой, возьму простыню, телегу, и мы свезем его в госпиталь.

Минэ Пуйя остался подле раненого с вилами в руках и фонарем у ног. Рядом сидел весь вываленный в грязи Кирилэ Бумбу,

прижимая к себе бутыль. Он все еще икал и пытался продолжить с Тэнэсаке разговор о ракии Мэкицэ. Минэ слез в канаву, выудил из грязи шапку Тэнэсаке и принялся его раздевать. Но руки активиста оцепенели, и удалось только расстегнуть пуговицы на груди да разорвать рубаху. Множество ножевых ран вереницей спускались от левого плеча к ребрам.

— Ну теперь пиши пропало, Кирилэ, сгниешь на каторге…

— За что? Я только дал ему выпить, — пробормотал великан.

— А пырнуть его ножом кто тебя подослал?

— Каким ножом? — поперхнулся Кирилэ и так расхохотался, что, казалось, всколыхнулась окружающая их тьма. — Вот придумал. Да ладно, — смеясь, продолжал он, — я сейчас разбужу его… сбегаю опорожню бутыль и принесу капустного рассола, Дида квасила… вот увидишь…

— Сиди на месте, — сказал Минэ и с силой усадил его на край канавы. — Сейчас придет отец с милицией, они тобой займутся.

Вблизи села Барбу Мэкицэ и в самом деле столкнулся с Глигоре Пуйя и двумя милиционерами, бежавшими рядом с лошадью с винтовками наперевес. Он успел им сказать, что ранен Тэнэсаке, и побежал дальше. Дома Барбу вывел из конюшни и запряг лошадей, наполнил кузов телеги соломой, постелил поверх рогожу, заправил ее под боковые жерди повозки, так что получилось нечто вроде навеса, и поехал обратно. Только на улице он вспомнил о простыне и приказал Тие, ворчавшей что-то себе под нос на пороге, чтобы она принесла ему льняную.

— Да ведь нет у нас ее, — нерешительно ответила Тия.

— Принеси ту, что приготовлена для меня, — прикрикнул на нее Мэкицэ.

Потом он хлестнул лошадей и гнал их галопом до самого выкорчеванного поля. Здесь они запеленали раненого в простыню, как делали на фронте, и, подхватив снизу, уложили на солому под навес. Мэкицэ вскочил на телегу, схватил вожжи и кнут.

— Я тоже поеду, вдруг понадоблюсь, — сказал один из милиционеров.

Он уселся рядом с Мэкицэ, поставив между колен фонарь и положив рядом винтовку. Дождь, тихо шелестя, поливал рогожу и черные блестящие крупы лошадей. За пределами светлого круга от фонаря было так темно, словно кто-то разлил в воздухе деготь. Мэкицэ дернул за вожжи, и телега сдвинулась с места, глухо поскрипывая колесами по камням. Лошади пошли рысью, и Мэкицэ уставился на их мокрые спины.

Это страшное событие поразит сейчас село, как молния. Единственный, кто не терял до сих пор самообладания и пытался бороться с произволом, был Тэнэсаке, и вот он лежит теперь без сознания в телеге. Мэкицэ опустил мрачный взгляд на ноги лошадей, месившие грязь, и долгое время не поднимал глаз, весь во власти тяжких дум. Отряхиваясь от них, он дергал за вожжи и рассекал кнутом струи дождя над спинами лошадей.

Подъем у «Воровской корчмы» они одолевали шагом, с тревогой прислушиваясь к сухому, почти металлическому шелесту листвы.

— Ты как думаешь, — вдруг спросил милиционер, — какая нужда была Бумбу лезть с ножом

на Тэнэсаке?

— Никакой.

— Тогда почему он там оказался?

— Черт его знает, наверное, заплутался, а может, кто-нибудь умышленно его туда завел, когда он шел от меня.

— Ах, вот как, — проговорил милиционер и поднял фонарь, чтобы получше рассмотреть лицо собеседника.

Мэкицэ вздрогнул, словно только теперь вспомнил, что сзади на соломе лежит Тэнэсаке. Он привязал вожжи к грядке телеги, взял фонарь и влез под рогожу. Восковое лицо активиста совсем побелело, вытянулось и застыло, как у мертвеца. Исчез и пар от дыхания, который вырывался у него изо рта в канаве. Мэкицэ наклонился к самым губам Тэнэсаке, но не ощутил признаков дыхания.

— Что будем делать, товарищ милиционер? — испуганно спросил он, высунувшись из-под полога. — Не дышит больше.

— Видать грудь продырявили, — ахнул милиционер.

Мэкицэ поставил фонарь, схватил вожжи и вскочил на телеге во весь рост. Чуть не наезжая передом телеги на ноги лошадей, они галопом спустились с холма. Потом Мэкицэ снова хлестнул коней и, со свистом размахивая над ними кнутом, поскакал по дороге на Кэлэраш. Однако при такой погоде им требовалось еще не менее часа, чтобы добраться до больницы. «Помрет», — с ужасом подумал Мэкицэ. Ему вдруг представилось, что рядом с лошадью летит тень Тэнэсаке. Точно так же они мчались с ним по этой дороге домой с актами на владение землей во время реформы 1945 года. Эти подписанные Петру Гроза^[7] акты Тэнэсаке привез в деревню на груди под рубахой. Мэкицэ вздрогнул и протянул вожжи соседу.

— Прими, товарищ милиционер.

Он снова взял фонарь и полез под рогожу. Лицо Тэнэсаке, белое и вытянутое, стало похоже на лицо уснувшего вечным сном ребенка. Только в уголках приоткрытых посиневших губ чуть вскипала черная, почти застывшая кровь.

— Держи фонарь, товарищ милиционер, — протянул назад руку Мэкицэ.

— А что ты думаешь делать?

— Попробую искусственное дыхание — рот в рот, — объяснил Мэкицэ. — Возьму на руки и стану поддерживать дыхание до госпиталя. Один солдат спас так своего командира на фронте под Торна-Дьердь в январе сорок пятого. Ты больше не думай о нас… Знай гони лошадей… может, выживет!

Барбу Мэкицэ пристроился на соломе рядом с Тэнэсаке. Он нашел в темноте рот активиста и припал к нему губами. Потом он принялся глубоко и ритмично дышать, и грудь его стала подниматься и опускаться, как меха. Рот его сразу же наполнился густой кровью, и ему пришлось приподняться на локте, чтобы выплюнуть ее на солому.

Это были сгустки крови, которые закупоривали горло и легкие Тэнэсаке. Потом он снова прижался ко рту раненого и снова выплюнул около стакана крови. Кровь становилась теплее, но Мэкицэ почувствовал на вкус, что она словно застоялась в ранах. После нескольких вздохов Барбу почувствовал вдруг пустоту, и Тэнэсаке с жадностью всосал в себя воздух из его груди… «Пожалуй, выживет», — с надеждой подумал Мэкицэ и вытер вспотевшее лицо. Потом он намертво прижался ртом к губам раненого и задышал размеренно и глубоко, делая вздох через каждые пять секунд. Тело Тэнэсаке оставалось неподвижным, но Барбу почувствовал, что его стянутая простыней грудь начала подниматься и опускаться, как мяч, который сжимают.