Восходящие потоки
Шрифт:
— Какие?
— Черт его знает, какие… Вокруг развелось слишком много всяких технических штучек…
— Компьютеры, Интернет, мобильники…
— Во-во! И человеческий разум не поспевает за новинками. Люди стали меньше думать, вернее, задумываться… Они вовлечены в скоростную игру со временем, надо всех опередить, надо все успеть, не то тебя обскачут другие.
На раздумья времени не остается, поэтому на свете осталось так мало умных
— Хватит на все корки честить нашу смену! Там есть немало достойных субъектов…
— Например?.. — Карл сделал легкое движение головой, и позвонки опять хрустнули.
— Дима Билан, например, — быстро ответил я и для убедительности надул щеки. — А также Мумий Тролль, Оксана Робски и Сергей Минаев. И, конечно, Ксюша Собчак. Какие имена! Но, вообще-то, диву даешься, как это наше поколение оказалось способным к репродуцированию.
— Меня это тоже порядком удивляет… Мне казалось, что мы бесплодны. Особенно после того, как кумирами нашего поколения сами себя назначили Борис Гребенщиков и Цой. Царствие им небесное.
— К твоему сведению, Гребенщиков жив.
— Вот как?! Тем хуже для него. С него началась профанация бардовской песни. Все эти его туманности, неясности, недоговоренности… Беспомощная бесполая поэзия. Поэтика дегенерата, прикидывающегося мессией. Он собственноручно памятник воздвиг себе нерукотворный… Когда ему нечего сказать, он поет "это", "эта", "эти", "этим". У него во всех песнях ключевое слово — "это".
Я задумался, припоминая.
— Мне кажется, ты заблуждаешься.
— Нет, не заблуждаюсь! Гребенщиков никогда ни во что не верил и сам не знал, о чем поет. Но он удачно выбрал цель и вот уже тридцать лет долбит по ней из всех орудий. Дурам, которые молились на него, казалось, что он чего-то недоговаривает, скрывая что-то таинственное, что за его "этим" и "этими" стоит что-то невероятно важное. А там ни черта нет, там — пустота.
Но страстным его фанаткам — наркоманкам и психопаткам — его стишки страшно нравятся. Чтобы сгустить свой образ, образ печального и мудрого пророка, он для блезира ударился в буддизм…
Словом, свинья он преизрядная. Играет, каналья, на нежных чувствах доверчивых лопухов. Ненавижу прохиндеев, паразитирующих на ниве искусства! А искусство — это та же религия, только место Бога там занимает Художник.
Повторяю, я Борю ненавижу. Но главное — ненавижу тех, кто идет всем нам на смену! — раздраженно твердил Карл, потряхивая головой. Лицо его пылало гневом, брови грозно нависли над переносицей. — А они идут, эти неизбежные сменщики, эти сосунки, эти молодые сосущие силы, и, похоже, их не остановить. Вот что плохо-то… — Карл тяжко вздохнул.
Я знаю, в чем причина его ненависти к "молодым сосущим" силам.
Когда Карл был еще студентом консерватории, он увлекся сразу двумя своими сокурсницами.
Ему казалось, признавался потом Карл, что он любил девушек примерно одинаково, и ни с одной из них ему не хотелось расставаться.
Скорее всего, он не врал: в молодости его изнутри распирала настолько мощная сексуальная сила, что одной женщины ему было мало.
Неосмотрительному и любвеобильному студенту предстоял нелегкий выбор. Решив положиться на случай, Карл бросил жребий.
В результате одна из пассий стала его женой, вторая — официальной любовницей. Обе женщины — зачтем это хитроумному селадону в актив — долгие годы мирились со своим положением.
Сокурсницы родили ему двух дочерей. Причем девочки появились на свет почти одновременно, чуть ли не в один день.
Внимания, как легитимной дочери, так и побочной, Карл, вечно неудовлетворенный, озабоченный своими "творческими" неудачами и по этой причине неделями не вылезавший из пьянок, практически не уделял.
Следы одной дочери затерялись на широких просторах Зауралья, куда она в свои неполные семнадцать сбежала с юным лейтенантом, который вряд ли когда-нибудь станет генералом: мечтательный офицер грезил о славе Андрея Вознесенского и не умел материться.
Эту дочь Карл терпеть не мог и, похоже, навсегда вычеркнул из своей жизни: я знал, что в его сердце до сих пор тлели угольки ревности и подозрений, уж больно дочка походила лицом и статью на так называемого "друга семьи", некоего красавчика, прятавшего свое коварство под сладкогласным именем Юлиан.
Вторую дочку Карл ненавидел еще сильнее, потому что она мало того что была похожа на него как две капли воды, но и внутренне была вылитый Карл.
Она никуда не затерялась и, даже более того, была у всех на виду, беспрестанно снимаясь в телесериалах, специализируясь на амплуа искательниц любовных приключений.
"Этой прошмандовке и играть-то ничего не надо, — цедил сквозь зубы Карл, когда речь заходила о его дочери-актрисе, — она и в жизни такая".
Какое-то время лицо Карла кривит гримаса ненависти: видимо, он вспоминает своих дочерей. Но долго оставаться мизантропом этот эгоист не может.
— Господи, хорошо-то как! — шепчет он. Лицо его разглаживается, приобретая самоварный оттенок, который очень ему идет.
Карл не менее минуты, слегка прищурившись и редко мигая, созерцает крохотные отели и пансионы, тонущие в густой темной зелени, за которыми, словно нарисованные на серебристо-голубом полотнище неба, высятся горы с окультуренными склонами — игрушечные горы австрийских Альп.