Восхождение Эль
Шрифт:
…Спать. Пока есть возможность, нужно спать, напомнил он себе. Шаман натянул одно из одеял на голову, стараясь не слушать крики и топот, и опять заснул.
***
Разбившегося в кровь, потерявшего сознание шамана унесли с арены. Раздался тягучий, выворачивающий душу вой ритуального рога, и Тан поднялся со своего трона. Огромный занавес, отделявший арену от священнодействия дояров, затрепыхался, и все вскочили на ноги, встречая первую чашу. Из-за чёрной вуали шёлка появились две старые бритые наголо рабыни с вырванными ноздрями. Женщины с трудом несли большой чан, от которого даже на расстоянии шёл медово-пряный одуряющий запах. За чаном следовал Ван, он зорко наблюдал, чтобы
Чан под взглядом сотни алчущих глаз поставили посредине арены, в полной тишине булькнул черпак, погрузившись в густое, мягко светящееся молоко, и самая младшая из сопровождавших рабынь – не больше десяти лет от роду, женщина в ней только пробивалась тонким ростком – поднесла Тану первую чашу. С разницей в несколько секунд, которые подчёркивали старшинство, пригубил и Ван. В непробиваемой тишине, насыщенной ожиданием, Тан повернулся к самому младшему брату, стоящему рядом с ним.
– Ринсинг, – сказал он торжественно. – До сих пор мы с Ваном вдвоём открывали и закрывали ночь кити. Сегодня ты присоединишься к нам. Ещё один синг из сыновей стратега Ошиаса стал взрослым, а, значит, все мы стали сильнее.
Маленькая рабыня протянула пиалу Рину. Он, стараясь держаться уверенным перед сотнями взглядов, направленных на него, опрокинул в себя чашу, проглотил всё залпом. Сначала почувствовав только обжигающую теплоту. Мгновение спустя в нём разом и на языке, и в горле, и в голове, разлетелись тысячи осколков. Имена им были – горечь, сладость, огонь и ветер – всё сразу и невпопад, кубарем, хаосом, перехватывающим дыхание безумием. Что-то подобное случилось с ним в детстве, когда он упал с коня. Тогда так же земля и небо поменялись местами несколько раз, а в груди пели и восторг от сумасшедшего движения, и ужас перед неизведанным. Юный синг Рин перевернул чашу, показывая, что в ней не осталось ни капли, и толпа взревела в экстазе предвкушения.
Каждый из присутствующих в ночи кити подходил к чану и получал пиалу с хмельным молоком. Казалось, его светящийся аромат звенит в странной густой тишине. Наконец первую чашу допил самый последний раб. Внезапно грянули барабаны. Зазвенели пиалы в нарастающем гомоне поплывших голосов, где-то послышался смех, по пальцам потёк жир от жареного мяса, на который тут же липла пыль.
Ночь кити началась.
В барабанную дробь незаметно вливался тонкий голос нездешней жалейки. Над головами пирующих поплыли незнакомые, вытягивающие душу звуки. Девчонка поднесла вновь наполненную пиалу. Рин выпил залпом, стараясь не поперхнуться, по телу разлилось уже спокойное тепло. Ему казалось, что ничего не осталось на нём – ни одежды, и даже кожи, вен и сухожилий. Обнажённая душа с непривычки обжигалась о музыку, и это состояние будоражило одновременно и чем-то болезненным, и сладостным. Рин испугался, что вот-вот это ощущение закончится, схватил протянутую чашу и выпил ещё, уже не замечая горечи взрывающего тело и душу фейерверка. А потом ещё.
Тан поднялся, резко и громко хлопнул в ладони, все барабаны и тонкий голос незнакомого инструмента, брямканье черпака о чан и пиалы разом стихли.
– Ну же, малыш Рин, пора становиться мужчиной, – сказал брат, и толкнул к его ногам девушку, что подавала младшему сингу хмельное молоко. Двое рабов, пряча похабные улыбки, распахнули полог специально украшенной гирляндами красных полотен палатки. Внутри мелькнули вытертые до мягкости потёртые аляповатые ковры.
Рин вдруг почувствовал, что девчонка – грязная, пахнет тухлой рыбой и навозом, который на ночь прикладывают к телу рабы, чтобы согреться. Хмельное очарование испарилось. Воздуха не хватало. Рин замахал руками, испугавшись, что рабыня сейчас придвинется совсем близко, и он совсем не сможет дышать, и все поняли это.
Тогда Ван захохотал – пьяно, хрипло, словно знал что-то очень важное, о чём Рин не догадывался, этот смех размноженным эхом загудел в голове младшего синга. Показалось, что над ним смеются все, кто окружил ритуальную арену в ночь кити. Это было обидно, так обидно, что кровавая пелена поднялась от желудка к глазному дну, и ярость захлестнула юного синга, накрыла горячей, потной волной. Он вскочил, почти не понимая, что делает, с размаха двинул кулаком в раззявленный рот Вана, тяжёлым кованым перстнем прошил губу и расколол правый клык, отбросил ногой обмершую от страха девчонку, и, уже не слыша и не видя ничего, рванул прочь.
Ему кричали вслед, но Рин уходил с пира скачками, как леопард, и слова, что неслись ему вдогонку, падали бесполезными стрелами на выступающую росу, не достигнув цели. Совсем рядом радостно заржал Мальчик, и Рин понял, что находится в стойбище, схватил за поводья своего коня, одним броском тела, послушного даже в глубоком хмелю, взлетел на вороного в яблоках красавца. Степь тут же опустилась вниз, угодливо бросилась под копыта, освобождённый от преград ветер кинулся в голову, мешался с яростью, не гася, а только усиливая её.
В лагере Тан сделал знак продолжать ритуальную ночь, и под возобновившийся бой барабанов тихо сказал брату, вытирающему кровь с лица:
– Рабыню ему выбирал ты? Кто мне сказал, что Рину непременно понравится?
Ван ухмыльнулся:
– Я уверен, сам её проверял. Кто ж знал, что всё…
– Идиот! – Тан замахнулся, чтобы дать брату в лоб, но увидев перед собой опухшее, перепачканное кровью лицо, передумал. – Всё испортил… Свой праздник хотя бы вспомнил перед тем, как малышу пакостить.
Он на минуту задумался, золотое лицо старшего из братьев-сингов перекосила смутная догадка:
– А ты не заметил… Кажется, Рин со вчерашнего дня не в себе. Хрен зверя Ниберу! Точно! Он накануне надышался предвестниками кити. Как они называются, не помнишь? Ну, такие, голубые, на коротких ножках…
***
Он не в себе, Рин, действительно, не в себе. Не понимал, почему в нём бурлила эта нескончаемая, неконтролируемая ярость, откуда она поднялась, хотел избавиться от неё, но никак не мог. Ни отрезвляющий ветер, ни бешеная скачка по степи – ничего не помогало. Голова кружилась, в глазах всё плыло, а ноги становились ватными, но не в смысле, что мягкими, а словно чужими.
Легендарное обоняние синга, даже искажённое дурманом, подало тревожный сигнал. Ветер принёс ощущение чужаков, пахло белым и солёным, словно слёзы, а ещё чем-то подземным, редко попадающим под солнечные лучи. Рука скользнула под короткий тёмный плащ к поясу, ладонь обхватила шероховатую оплётку кинжала. Боевой меч перед ночью кити синг оставил в шатре, так сделали все, но небольшой острый клинок всегда оставался при нём.
Крылья носа Рина задрожали от дыма чужого костра, разведённого на хрупких, пахучих ветках старостойника: беззаботность, нестабильность, случайность. Нет, не вооружённый отряд, эти бы к ночёвке в степи подготовились основательно. Следующий порыв ветра подтвердил: их двое – самец и самка, и они разных видов. Это Рин смог определить просто по запаху. Мелодию – тонкий пересвист – он услышал позднее, чем определил обстановку.