Восхождение Эль

«Грм, грм, грм», – слышался хруст солончака под колёсами кибитки. Звук был уже почти совсем домашним, похожим на тот, что несёт эхо по подземным штрекам, когда грумы рубят пласты соли: «гру-ум-м-м, гру-у-м-м-м».

Келли Фэнг, жена начальника гильдии соляных грумов, протёрла заспанные глаза. Затем поправила мелкосетчатую тагельму, закрывающую лицо от секущего ветра, и подняла занавеску. Пока она дремала, экипаж пересёк земли степных сингов и углубился в огромную соляную пустыню.

Крытая кибитка наёмного чахила, запряжённая маленьким осликом, чёрной

В начале осени ветер продувал кевир особенно свирепо. Горячий и влажный, он появлялся на северо-западе с южного склона Громады Ло. Немного мешкал в череде впадин, занятых глинистыми такырами, зато уже вовсю разгонялся по корковым солончакам, там, где недра выталкивали тяжёлую серую соль на поверхность. Ветер сушил её, поднимал над проплешинами земли и нёс дальше, обжигая мелкой дробью всё на своём пути. Соляной стремительный вихрь называли здесь «Ветром Боли».

Келли вздохнула, обернулась на мужа. Хобан навалился жилистым телом на спинку сиденья, исполняя носом и губами переливчатые трели. В кибитке стоял запах перегара.

– Мы почти на месте.

Жёсткая и суровая земля – соляной кевир. Иссушенная и выветренная, пустынная и нищая, но где в Таифе сейчас найдёшь процветающую область? Государство приходило в упадок, ветшали некогда пышные поместья и усадьбы, вырождались легендарные роды и кланы, истощались земли, мельчали ремёсла, тухла торговля. Только глубокие старики и помнили, как в этих местах – вдоль «Виа Соляриа», тянулись караваны, гружённые драгоценным сокровищем, которое добывали грумы, – солью.

Как только стихал Ветер боли, по всему соляному пути предприимчивые лавочники ставили шатры с напитками и едой. Торговали втридорога, но с неизменным успехом продавали всё – до последней крошки чечевичного пирога и капли густого медового вина. На торговый шум приходили высокие женщины из селений у подножья Громады Ло. Мужчины там рождались низкорослые и никчёмные, а женщины с волосами цвета августовской пшеницы были выносливые и искусные в любви. Они танцевали у торговых павильонов на «Виа Соляриа» под звенящие бубны, заманивая путников в свои пёстрые палатки с глухим пологом.

Стрекотали в загонах тягловые вискаши, нежась под щётками, вычёсывающими жёсткие шкурки. Купцы, расслабившись после перехода, затевали споры и азартные игры. Шумно бились об заклад, а потом исступлённо рвали на себе волосы, проигравшись шулерам, также слетающимся на «Виа Соляриа» в безветренный высокий сезон.

Соляные грумы тогда могли диктовать свои правила и цены. Сейчас гильдия держалась на плаву только запасом прошлого, перебиваясь мелкими заказами. Пара ослов, хитрый лавочник, да два не очень увесистых мешка отправляются ныне лениво по когда-то великому пути. А раззява провожатый, если не доглядит, ещё просыплет на дорогу и треть соли, добытой с таким трудом…

Ослик поравнялся с пограничным столбом – началом владений грумов, чахил остановил повозку и красноречиво кашлянул.

– Мы на месте, – повторила Келли, без всякой надежды обернувшись на Хобана.

Она выволокла полубесчувственное тело мужа, расплатилась с чахилом и отпустила экипаж. Это обговаривалось ещё в городе в момент найма: их везут только до окраины. Заброшенную дорогу замело, колёса вязко хрустели в кристаллах слежавшейся соли, и повозка не могла проехать дальше.

– Хобан Фэнг! – с чувством произнесла Келли, тоскливо провожая взглядом удаляющуюся кибитку. – Я скажу сейчас одну вещь, очень неприличную, а ты пропусти её мимо ушей и никогда не вспоминай потом, ладно? Так вот: выворотник из-под тебя случись, Хобан!

– Это были ва-ва-важные пелего… пенегово… переговоры, – выговорил грум, хватаясь за её плечо.

– Почему твои важные переговоры всегда заканчиваются одним и тем же?

Келли никогда бы не позволила себе ворчать на начальственного мужа в гильдии, но сейчас за много миль вокруг не наблюдалось ни единой живой души. Она оглянулась без всякой надежды:

– Мы должны вернуться завтра, поэтому они никого не прислали за нами. Зачем ты опять ввязался в скандал? Не мог помолчать?

Хобан отстранился от неё с пьяным достоинством. Его пегая борода, словно раз и навсегда припорошённая мелким соляным песком, выбилась из-под сетчатого платка. Сам платок норовил съехать на подбородок, и Келли опасалась, что лицо мужа пострадает от Ветра Боли. Кожа рудокопов-грумов была гораздо прочнее, чем, например, у людей, но раны, нанесённые соляным бураном, у всех заживали долго и мучительно. Она кинулась поправлять повязку. Начальник гильдии отмахнулся.

– Пр-р-ромор-р-рчать?! – Хобан внезапно пришёл в бешенство. – Все, абсолютно все, мор-р-рчат. Только перешёптываются по углам, что имперрратр-р-р…

– Тише, – умоляюще прошептала Келли.

На много миль вокруг не было ни единой души, но она всё равно боялась, что кто-нибудь услышит.

– Без суда и ср-р-редствия, – пересыхающим горлом выкрикнул Хобан. – Всех под нож! Государственная важность! Он сказал: дело государственной важности! Ты тоже считаешь, что это необходимая жертва для процветания Таифа? Вырезать мирное поселение мастеров! Женщин, стариков, детей…

Келли сейчас думала только об одном: если бы Хобан не схватился во время дружеских посиделок с начальником гильдии железных грумов и не обозвал его предателем и ренегатом, им не пришлось бы на день раньше покинуть город и пробираться под Ветром Боли до центральной штольни. Главное, да, добраться до штольни, а потом и останется-то всего ничего. Спуститься вниз по шахтному стволу, и вот он – родной подземный грумгород…

– Может, там что-то… – Келли злилась уже не на мужа, а на обстоятельства, – о чём мы не знаем…

Говорить на ходу было трудно. Обжигающий ветер лупил мелкой дробью навстречу, заставляя прятать лица. Низкий горизонт покрылся грязным серебром, небо и земля словно сомкнулись снежной пеленой. Видимость, наваждение… Природа лгала и ухмылялась своему розыгрышу – зима наступит, конечно, в этих краях, но не сейчас. Вместе с запахом разогретой соли с запада тошнотворно потянуло страхом.

– Императору виднее, так? Все…

Хобан хотел что-то сказать, но только махнул рукой. На его лице сквозь пьяный угар проступила трезвая горечь. Ему было очень больно, и даже огромная доля алкоголя не могла приглушить чувство несправедливости, кипящее в груме. Эти слухи о событиях в приграничных территориях…