Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Мефистофель — это, по данному артистом толкованию, абсолютный центр зла, частично разлитого в самих людях. Толкование это было страшно и своей метафизичностью, показывая нам размеры зла, страшно и своей реальностью, холодя нас сознанием, что за многими человеческими взорами, загадочно прищуренными, таится природа Мефистофеля…
Для Мефистофеля быть — значит властвовать, а властвовать — значит гнести… Но сколько он ни добывает пищу своему бытию, то есть власти и гнету над другими, он с ужасом видит, что удовлетворения ему нет и что бытие его иллюзорно, сама власть его относительна и грозит обратиться в нуль».
Шаляпин почувствовал, что здесь рецензент захотел придать опере, и образу Мефистофеля в частности, злободневный характер, высказать в легальной форме мысль об иллюзорности власти, какова бы она ни была… Может, поэтому собравшаяся демократически настроенная публика так неистовствовала после выходов Мефистофеля? Кричали: «Браво, Шаляпин!» — и стучали стульями…
25 августа Шаляпин участвовал в опере «Русалка». Пять лет тому назад он начал творить на сцене образ простого русского мужика, углубляя и совершенствуя исполнение от раза к разу. И рецензент А.Ш. в том же «Нижегородском листке», желая ответить на вопрос: что изменилось в молодом артисте за это время? — писал 27 августа: «Заурядный мужичок, зажиточный и потому солидный, неглупый и с хитрецой, пел своей дочери будничным голосом сентенции будничной морали… Из всех тонов картины особенно выступало выражение какой-то особенной озабоченности — индивидуальной черты Мельника. Поглубже всмотревшись, можно было почуять в ней что-то большее, чем житейский расчет: взгляд Мельника блуждал в неопределенной тревоге, в нем было уже и тогда что-то «жалкое». Не чутье ли близкой ужасной судьбы? И еще было в этом странном взгляде смутное откровение, что Мельник, в сущности, не такой «будничный» человек, в своем роде великий… Не всякий способен сойти с ума от сердечного горя. Не всякий, живя в рубище, откажется от богатства… При каждой фразе великосветской мудрости, сказанной князем, от которой точно нож входил в сердце старика, нужно видеть, что он делал, как смотрел. Беспомощный протест, негодование, жалость к дочери выражались не одним, а множеством способов. Мы помним, как в особенности один раз старик было рванулся куда-то, но вдруг стал в тупик, и руки его, уже готовые что-то сделать, застыли в странной моментально принятой позе, и весь он был так жалок, так возмутительно бессилен в своем законном, в своем священном негодовании. Артист выразил тут неизмеримо больше, чем личное несчастье какого-то безвестного мельника».
Шаляпин в тот вечер был в ударе, настолько свежо и сильно провел он все действия. Зрители видели, как психологически тонко менялся характер старого человека. Уже ничего не осталось от когда-то самоуверенного в своем житейском опыте отца. Горький урок он получил от жизни. Несчастный отец мучительно переживает все, что произошло с его дочерью, а значит, и с ним самим. «Сцена отчаяния Наташи перед самоубийством». На упреки отцу, что нестрого держал ее, голос старика почти загремел: «Наташа! Наташа!» — когда он догадался, что она скажет. Но едкие ее слова прозвучали, и он запел:
Стыдилась бы… при всем народе… При всех… так упрекать отца!Кто слышал эти фразы в этот вечер, во всю жизнь не забудет их. И где при нем ни была поругана человеческая честность, в какой бы ни было форме — ему будет чудиться шаляпинское:
Стыдилась бы!Ничего сильного, ничего бурного тут не было, но эти слезы в голосе, точно вместе с кровью вырвавшиеся из сердца…
Многие в зале плакали вместе со стариком».
Рецензент точно описывает искусство грима, которому Шаляпин все время учился у своих друзей-художников. Живописные лохмотья старика всех покоряли реалистичным правдоподобием.
«Можно описать приблизительно наружный вид, но нельзя описать душу этой великолепной в своем убожестве фигуры.
И… высшей точкой его славы были слова:
В твой терем? Нет, спасибо!Каким владыкой казался он тут перед князем.
Стража князя повалила его на землю. Подняться он не мог, но и на земле его слезы, его мольбы «вернуть ему дочь» — мольбы тихие и горькие, и в голосе его слышалось не бессилие, а грозное проклятье князю.
Шаляпин потряс всех драматической игрой… Даже оркестранты и сам дирижер Эйхенвальд сдерживали слезы.
Спектакль стал своего рода призывом задуматься все о той же проблеме: человек и власть, человек и княжеское самовластие…»
Увиденное и услышанное воспринималось не только как эстетическое волнение, вызванное лирической драмой, но и как социальная трагедия простого человека…
26 августа Шаляпин пел партию Владимира Галицкого в опере «Князь Игорь». Это был бенефис А. А. Эйхенвальда. Публики набралось больше, чем кресел в театре. Галицкий оказался центральной партией. Все пришли послушать Шаляпина.
Рецензент «Нижегородского листка» 28 августа так описал исполнение Шаляпиным партии Галицкого: «Этот голос… поражает одной особенностью, появляющейся, вероятно, лишь веками: у всякого, самого знаменитого превосходного певца ноты голоса, смотря по регистру или даже в одном и том же регистре, одна от других чем-нибудь да отличается — если не качеством, то хоть тембром… У г. Шаляпина положительно все ноты одинаковы. Это нить жемчужин совершенно равноценных. Каждая нота так же чиста, как все остальные. Густота, сочность этого голоса единственны в своем роде. Бас обыкновенно груб сравнительно с другими мужскими голосами. Но этот бас бывает так упоительно мягок. Поет г. Шаляпин совершенно так же свободно, как говорит: ни малейшего усилия, ни малейшего технического приема, чтоб взять ту или иную ноту. Грудь его, кажется, полна необъятных звуков, и ему стоит только дать волю им — они сами неудержимо польются, как свежий воздух в отворенное окно. Замечательно еще то, что этот художник в пору самого яркого расцвета его голосовых сил, в пору чарующей молодости звука достиг и огромной глубины музыкально-драматического изображения. Особенно талант зреет и приносит плоды лишь тогда, когда молодость уже отлетела, так что звуки голоса не отвечают стремлениям, намерениям певца. И в этом также г. Шаляпин — редкий феномен».
Здесь Шаляпин достиг полного слияния вокального, сценического и музыкального искусства.
27 августа в «Трубадуре» Шаляпин не пел, но вслед за оперой в тот же вечер должен быть концерт, в котором он участвовал. Так, во всяком случае, гласили афиши. Но заболело горло, чуточку простудился, и в тот вечер Шаляпин решил просто посидеть в зале, послушать оперу, отдохнуть. Он твердо заявил Эйхенвальду, что ему необходим отдых. Каково же было его удивление, когда он узнал, что и сегодня объявлен в афишах. Его протесты и возражения не помогли. Публика требовала Шаляпина. И ее можно понять, ведь за билеты уплачены повышенные цены.
Вышел Эйхенвальд и объявил, что Шаляпин сегодня не может выступать по болезни.
Зрители дружно запротестовали, начались выкрики… Вот так всегда: вчера только восхищались, но стоило «обмануть» их ожидания и не выйти, когда они ждали, сразу настроение переменилось… Ничего не оставалось делать, как идти на сцену.
Занавес был поднят. Шаляпин вышел на сцену и объявил:
— Госпожи и господа, я чувствую себя нездоровым, прошу прощения, но много петь не смогу.
Он выглядел уставшим, всегда живые и веселые глаза его потускнели.
Но Первые же аккорды романса Рубинштейна «Перед воеводой» повергли слушателей в трепет. «Старый капрал» Даргомыжского и «Два гренадера» Шумана тоже были прослушаны при полном внимании. После стихотворения Никитина «Бурлаки» Шаляпин только выходил на вызовы бурно аплодировавшей публики, но петь отказался, все время показывая на горло.
Два дня Шаляпин лечился. А 30 августа он выступал в партии Ивана Сусанина.
После сцены в лесу Шаляпин, еще не остыв от роли, вернулся в свою уборную и тяжело опустился в кресло, рассматривая себя в зеркало. Дверь отворилась, и вошел высокий, сутуловатый человек, показавшийся Шаляпину знакомым. «Да ведь это Горький! Кажется, год назад мы с ним видались у Станиславского. Вместе-то были не больше получаса», — вспомнил Фёдор Иванович. Вслед за Горьким вошла женщина.