Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
— Здравствуйте, Шаляпин… Помните меня? Я Горький, год назад нас познакомили у Станиславского… Живым изображаете вы русского мужика. Когда ваш Сусанин плачет, вспоминая о детях, — здорово у вас-это получается, люблю. Особенно понравилось прощание с Антонидой… «Ты не кручинься, дитятко мое». Это изумительно, Шаляпин, просто и тепло. К горлу подступал комок, глаза наполнялись слезами. — И Горький поднес платок к глазам.
— Да вот, стараюсь, — воспользовался Федор паузой Горького, у которого и сейчас навернулись слезы.
— Не могу сдержаться, Федор Иванович, так вы проникаете в душу слушателей… А ваша «Чуют правду», ваш речитатив, когда Сусанин вспоминает свою семью, дает каждому характеристику, «Прощайте, дети… прощайте!». У многих моих соседей, потрясенных вашей замечательной игрой, вашим голосом, выступали искренние слезы, будто они вместе с Сусаниным тоже прощались со своими детьми… Как это вам удается? Ведь говорят, что вы также из «нашего брата Исаакия»?
Шаляпин стоял рядом со знаменитым писателем и внимательно рассматривал его: «Простой, в косоворотке, в сапогах…»
Пауза затягивалась.
— Да, много пришлось побродить по Руси великой… Да вы садитесь, Алексей Максимович, в ногах правды нет, как говорят у нас… А что ж вы раньше не приходили, я здесь уж целую неделю?
— Срочная работа, сидел как проклятый на даче у местного архитектора Малиновского, недалеко от Нижнего. И вот вырвался. Ну вот уже заговорились, а я вам не представил свою жену: Екатерина Павловна Пешкова, прошу любить и жаловать.
И столько было доверительности в его словах, простых и откровенных, сказанных будто давнему другу или по крайней мере доброму давнему знакомому, столько было сердечности во всем его облике, что Шаляпин сразу почувствовал, что с этим высоким, сухощавым, несколько сутулившимся человеком, который просто и непринужденно уселся на предложенный стул, свободно закинул назад длинные, чуть не до плеч волосы, провел широкой мосластой рукой по своим еле заметным светлым усам и выжидательно и заинтересованно посмотрел умными глубокими глазами на актерский реквизит, ему хочется подольше побыть вместе и о чем угодно, да поговорить.
— Вы волжанин? В вашей речи характерно выделяется буква «о», как у многих волжан. Я тоже смальства говорил на «о», совсем недавно отвык…
И, говоря эти слова, Шаляпин так точно скопировал произношение волжан, что Горький подивился точности и умению вслушиваться в речь собеседника.
— Так что вы, Шаляпин, тоже с Волги? Откуда вы? — Вы говорите как природный волжанин…
— Природный. Родился здесь и вырос. Все тянет на Волгу. Люблю… Может, еще и потому, что тумаков здесь много получал. И где только не побывал! В Казани, в Саратове, Тифлисе…
— Да ведь и я в Казани и в Тифлисе немало лиха испытал… Где в Казани-то жил? — Горький заинтересованно посмотрел на Шаляпина.
— В Суконной слободе, в Татарской слободе, отец у меня служил тогда писцом в уездной земской управе…
— Из интеллигентов или из мещан родитель-то?
— Да нет, из самых настоящих крестьян. А грамоте его обучил пономарь Иеракса…
— Какое странное имя… Не приходилось таких имен даже слышать, не то что встречаться.
— И мне это имя показалось странным… Как только выучился читать, а научился легко, хватал любую печатную бумагу, как-то оказалось у меня в руках поминанье, читаю: «О здравии: Иераксы, Ивана, Евдокии, Федора, Николая, Евдокии…» Иван и Евдокия, отец, мать, Федор — это я, Николай и Евдокия — брат и сестра. Но что такое Иераксы? Неслыханное имя казалось мне страшным, носителя его я представлял себе существом необыкновенным: наверное, думал я, это разбойник или колдун, а может быть, и еще хуже… Набравшись храбрости, я как-то спросил отца об этих Иераксах… Отец мне и рассказал в тот день о себе. До восемнадцати лет работал в деревне, пахал землю, а потом, ушел в город. В городе делал все, что мог: был водовозом, дворником, пачкался на свечном заводе, наконец, попал в работники к становому приставу Чирикову в Ключищах, а в том селе, при церкви, был пономарь Иеракса, так вот он и выучил отца грамоте. «Никогда не забуду добро, — говорил отец. — Не забывай и ты людей, которые сделают добро тебе, — не много будет их, легко удержать в памяти!» Вскоре после этого пономарь Иеракса был переписан отцом со страницы «О здравии» на страницу «Об упокоении рабов Божиих». «Вот, — сказал отец, — я и тут в первую голову поставлю его»…
— Федор, все вы говорите необыкновенно интересно..! Спектакль кончился, все разошлись уже… Давайте сегодня посидим еще где-нибудь, уж очень не хочется прощаться… Такой день!
— Через полчаса я к вашим услугам, господа! — Шаляпин сделал полушутливый жест, который должен был означать, что и ему совсем не хочется сегодня так быстро расставаться. — Только переоденусь…
Горький и Екатерина Пешкова ушли, а Шаляпин быстро стал сбрасывать с себя костюм Сусанина и сел разгримировываться.
Через полчаса Горькие и Шаляпины сидели в ярмарочном ресторане и любовно рассматривали друг друга.
— Как жаль, что срочная литературная работа задержала меня, я так хотел послушать все оперы с вашим участием…
— Ну, может быть, и к лучшему, последние три дня я был совсем без голоса… На радостях, что приехал снова на Волгу, перекупался в Волге да выпил холодненького… Вот и вспухло мое горло так, что третьего дня даже не мог петь в концерте… Теперь ничего, все прошло. Завтра пою Бориса, приходите, буду рад.
— Придем, придем… А сейчас не пора ли закусить и выпить нашему великому артисту? А, Федор?
— Пора, пора! — напирая на «о», пророкотал Шаляпин под дружный смех Горького, Екатерины Пешковой и Иолы.
— Я подымаю тост за нашего дорогого Федора Шаляпина, за великого лицедея, способного перевоплощаться в образы как царей, так и простых тружеников земли русской… За вас, Федор!
Дружно выпили, и снова пошли воспоминания, расспросы, обмен мнениями… Шаляпин вспоминал свое детство и юность, Горький рассказывал о своих скитаниях.
— А знаешь, Федор, — незаметно переходя на «ты», заговорил. Горький, — пока я не услышал тебя, я не верил в возможность такого артистического таланта в опере. Ты знаешь, я ведь терпеть не могу оперы, не понимаю музыки… Ты же заставил меня изменить мнение, я пойду теперь тебя слушать, если даже целый вечер будешь петь только одно «Господи, помилуй!». Мне кажется, что и эти два слова ты так сможешь спеть, что Господь — он непременно услышит, если существует, — или сейчас же помилует всех и вся, или Землю превратит в пыль, в хлам — это уж зависит от твоего настроения, интонации, от твоей души, от того, что ты захочешь вложить в эти два слова.
— Спасибо, Алекса, слов похвальных слышал я много за последние годы, кстати ругательных тоже, но твои слова для меня — высшая похвала… Мне так хочется, чтобы наша русская музыка разлилась по миру и оказала бы на него такое же огромное влияние, как некогда итальянская и немецкая. Мы, русские, еще не сказали свое слово.
— О, русские люди талантливы… Просто поразительный случай вспоминается мне, может, ты слышал, засадили меня, было дело, в тюрьму…
— Слышал, конечно.
— Ну так вот. Все это пустяки. Не об этом хочу сказать. Вот что удивительно. Сидел в соседней камере какой-то уголовный, высокий, кудрявый парень, и такой у него оказался великолепный бас! Мягкий, сочный, нежный. Пел он каждый вечер и так пел, что ни у кого, кроме тебя, Федор, я не слышал такого. У нас здесь в Нижнем есть знакомый, начинающий писатель Петров, Катя вот знает его, так он бы от зависти все усы себе уже повыдергал, если б услышал этого уголовного… Ах, как он пел…