Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
— Направник охотно дирижирует оперой, все исполнители составляют превосходный ансамбль, особенно хороши Больска — Марфа и Сибиряков — Малюта, да и Касторский и Морской в партиях Собакина и Лыкова… Все дело портит Грязной — Яковлев. Утративший голос певец этот, безвкусно преувеличивавший, был просто для меня невыносим. Как он ухитряется все еще держаться на поверхности? Видно, благодаря красивой наружности, а может, на прежних своих успехах выезжает.
— С удовольствием бы исполнил Грязного, очень нравится, но партия мне не по голосу… Вот бы поправить ее для моего голоса, Николай Андреевич…
— Заманчиво, Федор Иванович, вы знаете, как я к вам отношусь, но писал эту партию для баритона, пусть такой и останется…
Шаляпин с удивлением посмотрел на композитора. Николай Андреевич понял состояние Федора Ивановича, но тут же остудил его:
— Не могу искажать замысел всей оперы, ведь у меня в «Царской невесте» есть уже две басовые партии… Так что уж помилуйте… Но вот почему на все партии баритона назначают Яковлева? В этом певце я чувствую свой крест, который против воли должен нести. Один «Садко» избег присутствия этого певца. «Снегурочка», «Царская невеста» испорчены вконец его участием. Певец, прокутивший голос и промотавший свое состояние, конечно, нуждается в средствах и почему-то все время пользуется покровительством дирекции, режиссерской части и капельмейстеров, назначающих его всегда и всюду на первые роли, вместо того чтобы уволить в отставку. На баритоновые партии я обыкновенно назначаю других, но дирекция тут же добавляет от себя. В конце концов оказывается, что роль остается за ним. Бывая на репетициях «Царской невесты», слушая Яковлева, я уже начинаю чувствовать какую-то боязнь перед баритоновыми партиями, так как в будущем мне чудится неизбежное исполнение их в Мариинском театре Яковлевым… Вот сейчас обдумываю новые оперы «Пан воевода» и «Сказание о невидимом граде Китеже» и начинаю избегать значительных баритоновых партий, заменяя их высокими басами, на что Яковлев уже не годится… На вас спокойно рассчитываю, дорогой Федор Иванович, но не могу переделывать оперу, уж так сложилось…
— Ну что ж, так тому, и быть…
После премьеры «Псковитянки» Римский-Корсаков уехал, в газетах было много хвалебных отзывов, друзья приветствовали новый успех Шаляпина шумными тостами в его честь. Все шло нормально, но что-то начало его мучить… Он чувствовал, что до Нижнего Новгорода ему легче жилось, свободнее, что ли, теперь же, когда он встретился с Горьким и узнал от него, как люди жаждут борьбы за счастье и справедливость в современном обществе, он, понимая, что так мало вносит в эту борьбу, затосковал. Все время стал, беспокоить его вопрос: а что делает он для того, чтобы облегчить участь трудового народа? А участь самого Горького, беззаветно преданного этой борьбе, разве его не должна беспокоить? Там, в Нижнем, Шаляпин обещал похлопотать за Горького. Он тут же замолвил слово в защиту Горького у барона В. Д. Стюарта, своего верного друга. Тот использовал свои светские связи и начал хлопотать. Тем, временем Горький получил бумагу из департамента полиции, в которой запрещалось ему житье в Нижнем и предлагалось выехать в какой-нибудь уездный город Нижегородской губернии. А зимой в уездном городе действительно можно «издохнуть» от холода и всяких неудобств. С двумя-то маленькими детьми! В Нижнем хоть что-то наладилось в его жизни, а в Арзамасе, например, что его ожидает? Нужно было приложить все силы, использовать все связи, весь свой авторитет, чтобы добиться разрешения Горькому, как больному, поехать лечиться в Ялту, а не в ссылку в Арзамас. На эти хлопоты ушло не меньше двух месяцев. И вот наконец, совсем недавно, Шаляпин дал телеграмму Горькому, что получил письмо Святополка-Мирского, товарища министра внутренних дел, в котором Горькому давалось разрешение ехать в Ялту. Шаляпину было радостно сообщать эту приятную весть другу. Вскоре Шаляпин получил письмо из Нижнего, полное оптимистических надежд… Как все-таки мало нужно человеку! Всего лишь разрешение ехать в Ялту, чтобы подкрепить свое здоровье, и он, уже счастлив… Да он горы свернет для такого замечательного человека, как Горький… Как он рад, что подружился с ним…, Нечего и говорить о том, что для него он исполнит любую просьбу. Нужно выступить с концертом в пользу московских учащихся женщин? Хорошо, он готов! Не нужно ему объяснять, как им плохо приходится. Знает и о том, что общество содержит два общежития, для курсисток, три столовых и требуется на это больше шести тысяч рублей в год, а средств, кроме членских взносов, — нет. Об этом ему рассказала писательница Вербицкая. Оказывается, только двумстам курсисткам из пятисот желающих выдают по пять рублей в месяц. Как же им, дорогой Алекса, не помочь… Хочешь не хочешь, хоть разорвись, а петь в концерте необходимо, а то курсистки проклянут…
И сколько таких забот тревожило душу.
Шаляпин вернулся домой, где ждала его новая радость: письмо от Горького.
— «Славный мой друг! — с нетерпением разорвав конверт, начал читать подошедшей к нему Иоле Игнатьевне. — Спасибо за хлопоты обо мне! Не забудь о карточках для меня…» Это он, помнишь, просил подарить ему альбом с моими фотографиями в различных ролях… «Пристально слежу — по газетам — за тобой, горжусь и радуюсь. Страшно приятно было читать о твоем триумфе в «Псковитянке» и досадно, что не могу я видеть тебя на сцене в этой роли. Если действительно пустят в Ялту — всеми правдами и неправдами постараюсь остаться хоть на сутки в Москве, чтобы видеть тебя. Очень хочется! Меня здесь очень прижимает полиция. Но это пустяки все. Деньги тебе возвратит Художественный театр, — как только цензура пропустит мою пьесу. Пока — до свиданья! О дне выезда из Нижнего сообщу тебе. Можно ли ожидать, что ты в пост будешь в Ялте? Все мои семейные и приятели кланяются тебе низко. А. Пешков. Сообщи подробности о письме Святополка». Вот и все, Иолочка. Наш Алекса скоро будет в Москве, и повидаемся с ним, уж поговорим от души… Пожалуй, я упрошу Теляковского к его приезду дать «Псковитянку», пусть посмотрит, для него-то я так сыграю, что все удивятся…
— Да и так удивляются, от спектакля к спектаклю ты все улучшаешь свою роль. — Иола Игнатьевна ласково посмотрела на мужа.
Только не суждено было сбыться мечтам Шаляпина. 7 ноября Горький отправился с семьей из Нижнего Новгорода в Ялту. Он рассчитывал на проезд через Москву, хотел остановиться на недельку. Шаляпина заверили, что Горькому разрешат задержаться на несколько дней в Москве, но в последний момент это разрешение было отменено. Федор Иванович все эти дни пребывал в растерянности. Ходили странные слухи, связанные с приездом в Москву Горького. Официальные власти говорили одно, а слухи распространялись совсем другого толка. Вот поди и разберись в этой сутолоке всяческих кривотолков…
8 ноября Шаляпин с утра начал готовиться к встрече с Горьким. Отдал необходимые указания Иоле Игнатьевне: ведь Горький, конечно, приедет к ним поужинать или хотя бы повидаться.
Но все получилось не так, как предполагалось. На вокзале Шаляпин узнал, что приехала только Екатерина Павловна с детьми и нянькой, а самого Алексея Максимовича в Москву не пропустили. Перед самой Москвой в вагон вошли жандармы и предложили Горькому пройти в вагон другого поезда, тут же отправлявшегося в Подольск.
Шаляпин с дачным поездом поехал в Подольск. На платформе стояли небольшой группой писатели Леонид Андреев, Иван Бунин, Николай Телешов и издатель Пятницкий, приехавший из Петербурга. Шаляпина многие знали. Тут же на платформе перезнакомились: ведь все они прибыли встречать Горького. Подошел начальник станции с дежурным жандармом, и провели всех в «дамскую комнату», где радостно и беспокойно приветствовал их Горький. Он протянул для объятий руки и по очереди расцеловался со всеми.
— Что семья? — встревоженно спросил он. — Где они?
Пятницкий, как доверенное лицо, рассказал ему, что семья благополучно устроилась в Москве, ждут его и беспокоятся о его участи. У начальника станции выяснили, что до обратного поезда, который доставит Горького на поезд, идущий в Крым, оставалось около трех часов. Делать тут было нечего, в этой тесной маленькой комнатушке. Кто-то предложил поехать в Подольск и там посидеть где-нибудь в ресторане, поужинать, поговорить. Задумано хорошо, но нужно было согласие жандармов отпустить Горького. После длительных переговоров жандармам пообещали, что инцидентов не будет, и Горькому разрешили поехать в город.
«Ныряя в широких санях по подольским ухабам, — вспоминал Телешов, — мы добрались до какого-то ресторана, по словам извозчиков, «первоклассного» и лучшего в городе. Здесь отвели нам отдельный кабинет, в котором мы еще уместили свои шубы, навалив их кучами, одна на другую, на маленьком диване и на столе; но сесть нам семерым было уже совершенно некуда. Тогда отвели нам второй кабинет, рядом с шубами, такой же крошечный. Здесь мы и устроились, но так, что дверь в коридор пришлось оставить открытой, иначе все семеро мы не вмещались, а дверное отверстие мы завесили скатертью — от любопытствующих.
Пока нам готовили чай, пока накрывали ужин, по городу уже прошел слух, что приехал Горький с писателями и что с ними Шаляпин. И вот к вокзалу потянулись вереницы любопытных.
А у нас, в «первоклассном» ресторане, происходило в это время следующее.
Только что мы устроились за нашей занавеской и начали разговаривать, как до слуха нашего донеслось приближающееся звяканье шпор, и мимо кабинета прошло несколько пар ног, что было видно из-под скатерти, не доходившей далеко до пола. Это жандармы рылись в наших шубах…