Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
И Эмилий Яковлевич показал Стасову место в партитуре оперы.
— Или вот в этом месте, — показал другое место, перелистав несколько страниц.
Стасов внимательно вглядывался в ноты.
— Я показал Римскому-Корсакову множество мест оперы, где менять ничего не нужно было, у Мусоргского было и характернее, и оригинальнее, и правдивее, и изящнее.
— А что Римлянин? — вырвалось у Стасова.
— Николай Андреевич говорил, что Мусоргский мало учился, плохо знал технику, а потому много вредил сам себе и не мог, дескать, совладать с собственным материалом и замыслами. Спорил сначала спокойно, а потом все более и более раздражался, сердился и повторял, что не может согласиться с теми, и со мной в том числе, кто находит эти места красивыми, напротив, он эти места считает неблагозвучными и безобразными. Так что я отказался спорить с ним, потому что он не признает изъяны в своей работе. А спорить с ним необходимо. Для меня Мусоргский и Бородин — гениальные композиторы, особенно Мусоргский. Когда-нибудь придет их время, и они будут признаны первыми композиторами России.
— Любопытно, любопытно все, что вы говорите здесь! — заговорил счастливый Стасов. — Ну что, а как вам, наконец, «Каменный гость»-то?
— Даргомыжский — гениальнейший человек, и он у меня неразделен с Мусоргским, — уверенно ответил латыш.
— А что вы думаете о музыке сегодняшнего Римского-Корсакова? — спросил Стасов, опасаясь, что уж тут-то спасует молодой человек. Но то, что он услышал, вновь поразило его.
— Мне кажется, Владимир Васильевич, что Римский-Корсаков более не идет вперед и не развивается, а только все более и более прилепляется к формам и формалистике и многое теряет против прежнего Римского-Корсакова, молодого, смелого, ничего не боящегося… Скажите, отчего это и опера и симфония Бородина в оркестре мало выигрывают и даже иное теряют? Что-то никак не пойму такого положения…
И столько отчаяния послышалось в его голосе, что Стасов вскочил с кресла и чуть было не бросился его обнимать. Как много сроднило его за несколько минут беседы с этим до сего времени незнакомым ему человеком, столько родственных Стасову мыслей он высказал здесь. Ведь через два-три дня выйдет у Стасова статья, в которой он почти слово в слово говорит о том же… Вот ведь радость-то! Есть союзник, да еще молодой человек, к тому же латыш… «Каково, каково, каково?!» — восклицал Стасов, любуясь этим смелым и умным молодым человеком.
— Ах, молодой человек! Если б вы знали, как порадовали старика. Сколько уж лет я всем доказываю гениальность Мусоргского, его новизну в музыке, его самобытность и неповторимость. Бог с ней, с этой консерваторской неученостью… Такая ли это беда, если он допустил где-то грамматические и синтаксические ошибки… Их можно и поправить…
Стасов ходил по своему небольшому кабинету и вытаскивал то одну, то другую книгу, где Мелнгайлис мог найти материалы о Мусоргском. Набралось много, но молодой человек не испугался и взял все, что набралось.
Мелнгайлис ушел, а Стасов долго еще переживал радостное волнение: «Целый печатный обоз увел с собой. Ну и молодец. Обещал приходить часто. Ну что ж… С таким можно» и поработать, такого легко учить и протирать ему глаза пояснее и почище… Да, кажется, этого почти и не нужно: сам все понимает и схватывает очень хорошо и без меня. Вот-то радость, вот-то сюрприз, вот-то неожиданную штуку Бог на шапочке послал!. А я-то думал, что всему конец и на нашем веку уже никого не будет больше — понимающего. Ан вот и есть… Плохо только, что он готовится в композиторы. Дай, конечно, Бог, но, пожалуй, композитором настоящим он не будет. Нет, не будет! Композиторы мало разговаривают, мало рассматривают и мало разбирают, а прямо делают свое дело, пишут себе музыку. А разбирают, нюхают, ковыряют и решают совсем другие люди, другая порода — критики. Он, кажется, таким и будет: А впрочем, кто знает, — пожалуй, и ошибешься… А какой вопросец-то задал: «Отчего это опера и симфония Бородина в оркестре мало выигрывают и даже иное теряют?» Как будто так легко на него ответить!. Вот-то вопрос! Разве во всей консерватории еще кто-нибудь это поймет, Осознает, станет разбирать, станет спрашивать? Вот я Четвертую симфонию Чайковского и прежде очень мало любил и всё чего-то ждал от нее в оркестре… На симфоническом концерте Русского музыкального общества состоялось ее исполнение… И что же? И тут я ничего не нашел в ней для себя и просто по-прежнему остаюсь ее врагом. Видно, задача эта Чайковскому не по зубам… Ну и денек сегодня, вот-то новости я сегодня услыхал, вот-то чудеса неожиданные».
А сколько-еще неожиданностей подготовила беспощадная жизнь Владимиру Васильевичу Стасову. И радостных, и печальных. Умер Бычков, директор Императорской публичной библиотеки, умер человек, с которым Стасов проработал десятки лет и находил всегда с ним общий язык, а потому и богатства библиотеки по разделу изящных искусств так неизмеримо выросли за счет приобретений, сделанных за годы совместной деятельности. Вышли письма Чайковского в его «Биографии», подготовленной братом Модестом Чайковским. Стасов прочитал, испытывая, как прежде, сложные чувства по отношению к Петру Ильичу: «много дряни и гадкого, но зато — множество превосходного, чудесного и несравненного» он находит и в этих письмах.
Перебирая в памяти наиважнейшие события, Стасов вспомнил и знаменательный день святого Митрофана. Это «тузовое» событие врезалось в память надолго. Конечно, собирались каждый год в этот день, чтобы отметить именины Митрофана Петровича Беляева, но в этот год было что-то особенное и запоминающееся.
Казалось бы, преклонный возраст давал ему право на какое-то снисхождение. Но нет, пришлось выпить четыре бокала шампанского, сколько бы ни отказывался. Пришлось, конечно, и поесть всякой дорогой всячины больше, чем следует, а потом бедствовал всю ночь. Только и спас его массаж по животу, этак пассов по четыреста или пятьсот. Ну а как было удержаться, если все, что там говорилось, имело для него особое значение. Первый тост был, конечно, за Беляева, и произнес его, естественно, Римлянин, но второй-то тост сам именинник произнес за него, Стасова. Так и сказал: «Господа, предлагаю вам тост за самого старшего между нами по годам и самого молодого по душе». И все, человек сорок или пятьдесят, встали с мест и подходили к нему чокаться. Потом уж, само собой разумеется, пили за славу русской музыкальной школы Римского-Корсакова, потом — за хозяйку, дочку… Шум, толкотня обычного праздничного застолья. Но если б только это происходило у Беляева, вряд ли так живо вспоминалось бы все там происходящее. Нет! Он, Стасов, произнес еще не один тост, но наиважнейший он помнит дословно: «Господа, предлагаю вам тост вот какой. В последние годы, не только за границей, но и у нас, в России, все больше и больше начинают откуда-то появляться люди, которые ищут умалить Глинку и сронить его с пьедестала. Этого нельзя терпеть, этого не должно быть. И между нами есть человек, который может помешать такому нечестивому. Это — Ларош. Ларош написал ряд великолепных статей про Глинку; это лучшее, что только сказано про нашего великого музыканта. Он исполнил это чудесное дело со всем своим талантом, знанием, умом, горячностью. Он может ныне продолжить свое прежнее дело. Те люди пробуют укусить в пятку — он может укусить всех в горло…»
Пожалуй, вспоминая сейчас настроение всех собравшихся, Стасов может сказать, что не все были довольны его тостом. Он-то хорошо знал, кто будет недоволен здравицей в честь Лароша, и, проходя мимо Римлянина, шепнул ему на ухо: «А я надеюсь, что вы на меня за эти слова мои не будете сердиты». — «Нет!» — ответил он, но Стасов-то хорошо знает, что, конечно, сердился. Римлянин ненавидит Лароша много лет, всем сердцем, всей душой, всем помышлением. Ведь только недавно Римлянин жаловался Стасову, что ему приходится бывать в одних и тех же домах с Ларошем и никто не считается с его чувствами. Вот эту черту характера Римлянина, деспотизм и желание давить врага, нетерпимость в духе Балакирева, Стасов никогда не мог принимать в своих друзьях, а сейчас, в старости, тем более. Так хорошо бы объединить все усилия талантливых людей, пусть они в чем-то и расходятся, ну и что ж, ничего страшного. Ведь как хорошо сказал Ларош по его, Стасова, адресу: «Господа, я удивлен всем, что сейчас про меня сказал Владимир Васильевич Стасов. Мы долго были с ним врагами, и он меня разил со всем своим жаром, силой и одушевлением. Но я скажу одно: я был еще чуть ли не совершенный мальчишка, когда написал свои статьи про Глинку. Радуюсь, если они стоят столько, сколько про них сейчас перед нами высказано. Но я не могу не сознавать и громко не объявлять, что если они чего-нибудь стоят, то это только благодаря первоначальным статьям самого Владимира Васильевича Стасова. Он дал мне ими указание, направил, устремил, воодушевил меня, и я всем более обязан этому нашему патриарху нашего русского музыкального понимания, любви и оценки нашего русского музыкального искусства…» Вот как высказался Ларош… Так что обед у Беляева не прошел даром. Пусть Римлянин сердится, а он, Стасов, должен собирать силы вокруг Глинки. Скоро ведь столетие со дня его рождения, это праздник для всего русского искусства, так пусть вокруг этого объединяются все русские силы…
Ну как тут не вспомнить споры о памятнике Глинке, которые до сих пор не утихают. На Глинкинской комиссии, которая разрабатывала план проведения столетия гениального русского композитора, Стасов выступил и разгромил всех тех, кто предлагал поставить памятник Глинке в захолустье, в боковом углу, близко к консерватории и далеко от Мариинского театра. Он предложил поставить памятник между Поцелуевым мостом и театром, он будет виден отовсюду — и от Большой Морской, и от Никольской церкви, в оба конца… Напротив, Милий Балакирев отстаивал то захолустное место, сбоку от консерватории.
— Если вы поставите там памятник Глинке, то это просто гадость и позор, узко, ниоткуда не видно, — сказал Стасов.
Сидевший рядом с ним великий князь Николай Николаевич, президент Академии наук, внимательно слушал споры.
Возражал Милий Балакирев:
— Там, где вы предлагаете, Владимир Васильевич, неудобно ставить памятник, потому что кучерам будет трудно разъезжаться.
— Подумать только, какое несчастье, как не повезло Глинке. Про «Жизнь за царя» говорили, что это кучерская музыка, а теперь заговорили про кучеров. Неужто все время Глинку будет преследовать кучерской вопрос?