Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Теперь они как бы взирали с вершины на пройденный тернистый путь, и казался он издали таким живописно-красивым! Непреклонный гений властно вел каждого из них за собой, и оттого история их жизни, трудной и внешне несчастливой, стала красивой сказкой!.. Такие люди не находят счастья в благополучии. Они умеют создать из своей жизни, полной неукротимой борьбы, необыкновенно драматическую поэму, действующими лицами которой являются они сами.
В разговорах ночь пролетела как на крыльях: только под утро разошлись мы по комнатам спать».
Глава пятая
Первый день Пасхи
На следующий день, в первый день Пасхи, уже давно возвратились жители поселка Олеиз в свои жилища, отстояв в церкви богослужение, освятив куличи и похристосовавшись со своими близкими, плотно, надолго усевшись за праздничные столы, а в доме Горького, получившего почему-то название «Нюра», все еще только готовились к приему гостей. Горький, Скиталец проснулись, как обычно, около восьми часов, прошли по тропинке к морю, подышали чудесным запахом цветущего миндаля, уже несколько раз подходили к двери, за которой глубокой ночью скрылся Шаляпин, но новый хозяин комнаты все еще беспробудно спал.
— Пусть поспит, устал с дороги, мы его вчера заговорили, — спокойно отвечал Горький на недоуменные взгляды Скитальца. — Нам спешить некуда.
— Скоро гости будут собираться…
— Ничего, подождем.
И действительно, уже начали съезжаться гости: писатели, композиторы, художники, знакомые врачи и учителя из Ялты.
И только после двенадцати дверь резко отворилась и на пороге в проеме двери возник и застыл в картинной позе Федор Шаляпин. В модном фраке, тщательно выбритый, в ярком красивом галстуке и щегольских туфлях, Шаляпин произвел должное впечатление на собравшихся непередаваемым умением воплотиться в светского льва. Ничего от вчерашнего деревенского парня в поддевке и сапогах не осталось, предстал модный актер, любимец публики.
Тотчас посыпались шутки, каламбуры, раздавался смех: Шаляпин не терпел скуку. Каждому хотелось поговорить с Шаляпиным, а кто не был с ним знаком, познакомиться. Быстро Шаляпин оказался в центре всеобщего внимания, со всеми познакомился, со всеми поговорил, каждому рассказал что-то смешное. Но ждали главного события сегодняшнего торжества: пения Шаляпина.
Такие торжества только раззадоривали Федора Ивановича. Все от него ждали особенного, и он понимал: нужно, чтобы все были довольны. До концерта он сыпал направо и палево шутки, экспромты, забавные анекдоты столь непринужденно и естественно, что все поражались его незаурядному, добродушному остроумию, никого не задевающему, не обижающему. Тонкая наблюдательность, огромная память, способность из пустяка создать яркую художественную картинку. Но каким бы материал его шуток и насмешек ни был благодатным, он всегда вовремя останавливался, не переигрывал, как бывает с некоторыми остроумцами, лишенными чувства меры и такта, а точно умел закончить свой экспромт под гулкий смех друзей и знакомых.
В такие минуты он становился не только рассказчиком, он превращался в актера, разыгрывающего целый ряд действующих лиц, порой не всегда положительных. Вот он извозчик с характерными для этой профессии словечками, неуклюжей походкой, жаждущий побольше сорвать с проезжающего барина. Вот он полицейский, с которым столкнулся по дороге в Крым. Вот он… неожиданно превратился в обезьяну, как только стал рассказывать о цирке, в котором была очень интересная дрессированная обезьяна. И все это было настолько естественно и просто: он проводил по лицу ладонью, потом сжимал его в кулак, лицо становилось сжатым, похожим на кусок подвижной гуттаперчи, потом он разжимал его, и оно превращалось в лицо того, кого он только что собирался представить публике. Нет, дело тут не в высокой технике мимики, которой владеет каждый талантливый артист. Тут уже от Бога, от искры Божьей, дающей возможность перевоплощаться и жить в облике своей роли.
Всем было понятно, что они пришли «на Шаляпина», и с нетерпением ждали пения. Понимал это и Федор Иванович и был готов к этому. И когда попросили его что-нибудь спеть, он тут же согласился. Поразительно было то, что здесь же стоял великолепный рояль и тут же уселся за него аккомпаниатор, превосходный музыкант. «Три пути», «Как король шел на войну», «Пророк», «Блоха»…
Степан Петров-Скиталец впервые слушал Шаляпина и, возможно, больше других понимал, что это настоящее чудо, никогда не возникавшее еще в народных глубинах России. Он слушал Шаляпина и вспоминал певцов, с которыми сводила его на подмостках различных провинциальных театров судьба. В комнате, большой и светлой, царило небывалое настроение. После каждого романса все начинали переглядываться, стараясь не очень-то бурно проявлять свои эмоции, чтобы не «спугнуть» состояние певца, не помешать ему собраться перед следующим романсом. Мощный, гибкий, хорошо поставленный голос Шаляпина заполнял большую комнату, свободно выливался за ее пределы.
«О таком голосе, вероятно, мечтают композиторы, когда создают партии для баса, — думал Скиталец, глядя на Федора Ивановича, милого, простого и в то же время совершенно удивительного парня. — Да и весь Шаляпин, с его голосом, мощной фигурой и крупным лицом, очень удобным для грима, с тонкой музыкальностью и необыкновенным чувством меры, такта и ритма, как бы нарочно создан для оперной сцены. А голос! Гибкий, бархатный тембр, вкрадчивый и мягкий, а там, где надо, являвшийся олицетворением мужества и силы, и прекрасно то, что этот голос не поражает силой звука, не бьет по ушам, а, незаметно разливаясь теплой, мягкой, ласкающей волной, поглощает в себе все звуки аккомпаниатора. Но как же он создает впечатление мощности пения?»
Петров пристально стал наблюдать за дыханием певца, за техническими приемами пения, ведь он сам когда-то, и совсем недавно, выступал на оперной сцене или, во всяком случае, пытался выступать…
«Ага, вот оно в чем дело! Впечатление мощности Шаляпин создает мастерским расходованием звука и дыхания, ему одному свойственными изменениями тембра голоса, а также выражением лица, которое у него буквально живет во время пения. Вот почему все мы, слушатели, полностью подчиняемся воле певца, он способен внушать нам свое настроение, вот в чем тайна его успеха».
Шаляпин умолк.
— А скажи, пожалуйста, Федор, — задумчиво спросил Петров-Скиталец, — чем, собственно, ты тогда в Милане ужег итальянцев: голосом или игрой?
Присутствовавшие оживились: уж очень интересным показался всем вопрос, да и словечко «ужег» было довольно точным, близким друзьям и знакомым Горького. Многие читали об успешном выступлении Шаляпина в Милане, об его отказе платить клаке большие деньги за ее продажные аплодисменты. И все замерли от нетерпения услышать ответ на этот вопрос.
— Ужег я их, — медленно заговорил Шаляпин после минутного раздумья, — игрой. Голосам итальянцев не удивить, голоса они слыхали, а вот игрой-то я их, значит, и ужег…
Обед, прогулка по берегу моря, снова пение… Так закончился первый день Пасхи.
Шаляпин выносил большие нагрузки. После стольких спектаклей, поездок, концертов ему часто приходилось петь и в гостях, и у себя дома, для близких друзей. Внимание со стороны публики, друзей и знакомых ему льстило, возвышало его в собственных глазах, в глазах близких, но чаще и чаще ему становилась не по душе шумиха вокруг его имени, все чаще ему хотелось отдохнуть от публики, от ее восторженного шепота и бурных криков, наступало желание просто отдохнуть, побыть с семьей, побыть наедине с самим собой. Как это прекрасно — побыть наедине с самим собой, что-то спокойно обдумать, о чем-то вспомнить, о чем-то помечтать. И никто не заставит и не попросит в этот миг счастья петь. Петь — для него тоже счастье, но все время нельзя же петь и жить чужими переживаниями.