Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Великий князь оценил остроумный выпад против Балакирева и его единомышленников, и решение вопроса отложили.
Конечно, Стасов тут же написал сестре Глинки, Людмила Ивановна пообещала вмешаться в решение этого дела.
А какое славное лето прошло в этом году — прежде всего, каким праздником была для него встреча с Шаляпиным… Сколько бы ни слушал его, а все хочется… Да и просто смотреть на него, удивительно талантливого, умного, свежего в своих остротах и шутках, радостно… Но зачем он потащился в Павловск, чтобы побыть на концерте, Шаляпина он слушал у себя в Старожиловке, а там одно наказание получилось… Достать место сидячее — нельзя было и подумать. Слава Богу, что хоть стоячее-то дали. Весь концерт простоял на ногах в громадной толпе тысяч в пять, хоть в антракте удалось посидеть на деревянной скамеечке в саду… Даже сейчас страшно вспомнить о тех страданиях, которые выпали ему с больными-то ногами. Но что не сделаешь ради того, чтобы еще раз послушать Шаляпина? «Франческа да Римини» прекрасно была исполнена, а про пение Шаляпина и говорить нечего. «Ну а за Павловск поделом мне, — думал Стасов, — хорошенько наказан, вольно ж было мне ездить по Павловскам, где тысячи народа ходят, стучат, топают, жужжат, продираются, толкают во все бока и ничего не дают порядком выслушать! Зачем туда потащился? А все мода, весь Петербург там будет, вот и наказан был… А Шаляпина я слышал у нас в Парголово, в сто раз лучше, чем в Павловске…»
Прихотливая мысль Стасова вильнула совсем в другую сторону, так уж он был устроен, что не мог думать только о приятном, и вспомнил другого любимца публики — Собинова: «Вот кого я возненавидел в Павловске — этого нового любимчика публики, Собинова. Это глупый тенор, и ничего больше, только с ангельским серафимским голосом — какого публике и требуется! Музыкального смысла — ни на единую копейку — за то его именно все русские барыни так любят. Урожденный наследник Фигнера! А как неистово орали и кричали ему, всей толпой разом: «Ленского, Ленского!» (его в программе вовсе не было). Разумеется, спел, еще бы! Ему теперь самое время поскорее траву косить. Но я, на свою долю, никогда больше не пойду его слушать. Еще год тому назад, у Керзина, на репетиции концерта в честь Кюи, он был на что-нибудь похож, но в Павловске — ужас… Он уже потерял человеческий образ и получил звериный, фигнеровский…»
Стасов вновь склонился над листом, и быстро потекли по бумаге размашистые буквы. Мысли опережали бег пера, а он лишь успевал записывать. Вроде бы думал совсем о другом, но где-то подспудно формировались слова и мыслью русской музыке XIX века. Только эту часть осталось ему нависать, пожалуй самую близкую и дорогую для него… «Еще при жизни Глинки и Даргомыжского, около середины XIX века, началось в нашем отечестве великое новое музыкальное движение. В Петербурге образовался музыкальный союз нескольких юношей, одушевленных мыслью о необходимости нового направлений в музыке и нового ее движения вперед… — Перо Стасова все убыстряло свой бег, уж очень всё им было пережито, всё так давно знакомо, сколь он уже писал об этом содружестве молодых людей. — …Товарищество Балакирева было встречено сначала недоверием, потом насмешками и презрением. Не было конца глумлению и преследованиям. Их окрестили даже, по инициативе Серова, который терпеть их не мог, презрительным прозвище «Могучая кучка», и одно это название казалось большинству (худшей и невежественной половине) русской публики вполне достаточным для уничтожения презренного врага. Но, сверх того, их постоянно прозывали «невеждами», «дилетантами», ревностно распускали о них глупую клевету, что они «гонители истинной музыки», «враги музыкальной науки и знания», величали их «дерзкими самохвалами» и неприличными «превозносителями» один другого. Концертов Бесплатной школы, около которой они группировались, не хотели знать, их избегали и над ними трунили. И все-таки, подобно прочим европейским художественным товариществам, товарищество Балакирева взяло свое. Оно победило и публику и музыкантов, оно посеяло новое благодатное зерно, давшее вскоре потом роскошнейшую, плодовитейшую жатву. Все прежние враги, темные и неразумные, поджали хвост — и навеки.
Балакиревское товарищество завоевало себе прочное почетное положение во мнении не только России, но и Европы.
Заслуги товарищества были очень многочисленны и очень важны. Прежде всего, оно признало своей главой и краеугольным камнем русской музыки — Глинку, в то время еще непонимаемого, игнорируемого и даже немало преследуемого; оно взяло себе задачей распространение справедливого понимания и оценения Глинки; оно взяло себе задачей водворение в современной русской музыке «национальности», после Глинки почти вполне оставленной в стороне; наконец, оно взяло себе задачей подобное же распространение игнорируемых и мало ценимых Берлиоза, Шумана, Листа; и, вместе с тем, оно повело энергичную, непримиримую войну с безумной русской итальяноманией, превосходившей, по своему фанатизму, итальяноманию всех других стран Европы.
Удачное выполнение этих чудесных задач — это ли еще не великая заслуга перед историей и искусством?
Началось дело с того, что приехал в Петербург из Нижнего Новгорода юноша, Милий Балакирев, талантливый по натуре и сам себя образовавший с юных лет… Это был настоящий глава, предводитель и направитель других…»
Стасов все продумал, работа шла успешно, но неожиданно для него самого он вспомнил недавний спор с Шаляпиным, который между прочим заявил, что в «Пане» и «Демоне» Врубеля нет ничего декадентского, что это оригинальное искусство со своим решением творческой задачи. Почему именно сейчас, когда он пишет о музыке, ему вспомнился этот недавний спор о живописи? И с кем? С тем, кого он так полюбил за гениальное воплощение русских образов, созданных его любимцами из «Могучей кучки».
И Стасов отложил перо.
«Поразительно, как успел Шаляпин за эти годы вырасти… Даже тогда, когда я написал хвалебную о нем статью «Радость безмерная», он был еще юношей, а сейчас — это могучий и зрелый человек, который во всем проявляет самостоятельность суждений… А как он спорил со мной о Коровине, дескать, Костеньку нельзя ругать, он такой талантливый. Как будто я не понимаю, что Костенька талантливый. Я же во всех статьях отмечаю, что и Коровин, и Врубель, и даже Малявин — талантливые художники, но пошли на поводу у западных декадентов, пишут уродливые вещи… Разве не я написал, что Врубель создал изумительное панно «Утро»; и разве не я говорил, что Коровин и Малявин — люди с дарованием, со способностями, отмечая у них хорошие вещи, особенно декорации — изображения древних и старинных русских построек, каменных и деревянных, снаружи и внутри. Оба проявили в этом роде много живописного, характерного, своеобразного, в самом деле национально-русского. Но почему я должен восторгаться тем же Коровиным, когда он появляется с двумя рисунками, в красках, предназначенными для «майолик»? Чтобы кто-нибудь согласился употребить когда-нибудь эту безалаберную чепуху в дело — и представить себе нельзя! Разве какой-нибудь Поприщин из сумасшедшего дома. У всех создавалось впечатление, что художник издевается над ними, предлагая такую гадость и чепуху… А что могло понравиться в безобразном триптихе господина Врубеля «Суд Париса», в уродливых «Демоне» и «Пане»? А эти ужасные красные бабы Малявина и его не менее ужасный и даже вовсе невероятный портрет Репина просто вызывают чувство гадливое. Талантливые люди, а подражают западным декадентам. Вот что противно… Жалкие обезьяны — вот кто наши декаденты, упивающиеся безобразным, нелепым и гадостным. Мамонтов все-таки подпортил вкус Шаляпина… Искусство должно быть ярко национальным, здоровым, верным правде жизни, глубоким, искренним. Как искусство самого Федора Шаляпина… Ну да ладно, отвлекся от дела спешного, с декадентами я еще надеюсь свидеться и свести с ними счеты, а Сементковский ждет не дождется конца моей работы».
Стасов вернулся к первым листочкам своей статьи о музыке и прочитал: «…Первая четверть XIX века наполнена деятельностью и творениями того музыканта, какого не являлось в мире с тех пор, как существует музыка. И этот человек наложил печать своей личности и своего мощного, необычайного почина на музыку всего последующего столетия. А почему это так произошло? Потому что Бетховен был не только великий музыкант, великий специалист и мастер по своему делу, по музыкальным средствам и способам, а и потому, что он был великий дух и музыка служила ему, по чудному выражению другого гениального человека нашего века, Льва Толстого, только «средством общения с другими людьми», средством выражения того, что наполняло его душу…»
И снова мысли его отвлеклись от музыки, от спешной работы. Положительно сегодня ему не везло. Откинувшись на спинку кресла, Стасов вновь задумался. Эта фраза из недавней книги Льва Толстого заставила его помимо воли задуматься о ее авторе… И мысли его закрутились вокруг дружбы с этим великим человеком, капризным, своеобразным, но каким же гениальным и не похожим ни на кого… Сколь уж раз они сталкивались в серьезнейшем споре, а проходит время, и сам Лев Великий или его жена Софья Андреевна по его поручению сообщают ему, что готовы видеть его и скучают по этим спорам и разговорам… И каждый раз из разговоров Стасов узнает что-нибудь новенькое, порой неожиданные мысли и суждения о современности. Уж он-то, Стасов, тоже, как известно, ничего не скрывает, не любит и не затаивает ничего в себе, а Лев Великий и подавно, такое иной раз выкинет. Стасов тоже никому не уступит, вот и начинается баталия…
Еще летом Стасов получил письмо от Софьи Андреевны Толстой с приглашением приехать повидаться со Львом Николаевичем. Вот это письмо:
«Мой Лев Николаевич поручил мне ответить на Ваше радостное всегда для него письмо. И я исполняю это с удовольствием, тем более что Вы обещаете приехать к нам, и я спешу выразить Вам и от себя радость принять Вас в Ясной Поляне и послушать Ваших живых, всегда столь интересных речей. Весь август мы будем в Ясной Поляне, и Вы выберете время для Вас удобное и пришлете телеграмму о приезде. Надеюсь, что нога Ваша не будет болеть и что мы с Вами погуляем. Что касается Репина, то Л.Н. вряд ли в состоянии будет позировать, да и очень этого не желает. Нехороши Репинские портреты Л.Н., ни тот, который в Третьяковской галерее, ни тот, где он босой.
Натерпелись мы страха и горя, дорогой В.В.! Да и теперь все вздрагиваешь и пугаешься, не заболеет ли опять Л.Н.? Для мира он Лев Великий, как Вы его назвали. Для меня же он гораздо больше. 39 лет мы почти не расставались. Все мои личные свойства, способности, время, интересы — все понемногу исчезало и тратилось для одной цели служения дорогому и знаменитому моему мужу. И с ним я лишилась бы любви, и опоры, и интереса в жизни. Очень больно я перестрадала возможность потерять Л.Н. Теперь он потихоньку поправляется, опять по утрам пишет, гуляет по лесу, аппетит у него хороший, и будем надеяться, что Бог продлит еще его жизнь. Едем мы в начале сентября в Крым, по совету докторов. Итак, до свидания, многоуважаемый и дорогой друг. Искренно преданная и любящая вас С.Т.».