Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Глава третья
«Владимир Васильевич! Я приехал за вами»
Как обычно, вот уже больше тридцати лет в Императорской публичной библиотеке в художественном отделе за большим столом, заваленным рукописями и книгами, сидел Владимир Васильевич Стасов, погруженный в работу. Слава Богу, посетителей сегодня не так уж много, и он всласть поработает над окончанием статьи, которую давно уже ждут в журнале… Но сколько же можно спешить, торопиться, разве мало сделано за большую жизнь… И торопливый бег пера по белому листу бумаги начал замедлять свое движение. Господи! Неужто не подождут, что-то снова заболела нога, и мучительная боль словно прострелила его, нарушив благостное творческое состояние… Нет, надо чуточку поразмяться, хоть капельку походить, и, может, отпустит эта проклятая боль, которая вот уже много месяцев не дает ему покоя.
Стасов откинулся к спинке кресла, потянулся своим огромным мощным телом, встал, и острая боль снова бросила его на сиденье. Нет, что-то не то, нельзя так быстро вставать, врачи советовали сначала растереть больное место, помассажировать его, а потом уж потихонечку подниматься и походить…
Стасов осторожно встал, прошелся по кабинету, полюбовался на книги, которые стройными рядами стояли на полках. А вот и рукописное отделение библиотеки… Сколько он сделал, чтобы пополнить его рукописями выдающихся людей России, и прежде всего тех, кто был дорог и близок ему в эти годы, рукописи Глинки, Даргомыжского, Мусоргского, Бородина, дорогих его сердцу великих людей, с которыми он был близок… Конечно, во времена Глинки он был еще слишком молод, чтобы дружить с ним, но сколько раз присутствовал у него на домашних концертах, сколько раз слышал самого великого композитора как исполнителя собственных сочинений и получал истинное наслаждение… А Мусоргский? Он умел оказывать какое-то магическое воздействие на всех слушателей, его пение производило праздничное торжество… И уж совсем удивительно было Стасову, когда однажды зашел Мусоргский к нему на Моховую по делам своей оперы, а у него сидел Мейер, деревянный из деревянных, сухой из сухих, как высохшая мумия, вот на нем-то и решил Стасов проверить музыку Мусоргского. Стасов уговорил Модеста Петровича спеть все его лучшее… И что же? Этот сухарь вскочил в восхищении и объявил, что это лучшая из всех музык на свете… И Мейер прав, об этом не раз уж говорил сам Стасов, что не Вагнер, а Даргомыжский и Мусоргский законодатели в новой музыке. А Бородин? Какой удивительный талант! Пожалуй, с Бородиным и особенно Мусоргским никто не сравнится, они выше всех… Хорошо, что он, Стасов, успел сказать им обоим при жизни свои громкие слова об их таланте. Предосадно было бы, если бы такие два гения так бы и умерли, ни от кого не услыхав, что они были за люди. Как жаль, что не он, а профессор Никольский посоветовал Мусорянину закончить оперу «Борис Годунов» не смертью Бориса и не торжественным въездом Самозванца, а плачем юродивого, оплакивающего несчастную разоренную Русь…
Жаль, жаль, ну да ладно, но сколько он помог Мусорянину не только советами, но и отыскивал необходимые материалы… Вот Римлянин говорит, что у Мусорянина много недостатков в технике, что он недостаточно в классном отношении муштрован… Что ж, об этом можно только сожалеть, он мог бы стать еще на ступеньку выше, чем стал на своем веку… Но эти ошибки и прегрешения против грамматики и синтаксиса не затемнят тот великий дух, то великое создавание, которые лежат в груди у истинных поэтов и художников. Ошибки и прегрешения против учебников? Ну что ж, их и школьный учитель может поправить… Но как далека эта школьная хомутовщина от высокого поэтического творчества: Мусоргский, невзирая на все свои несовершенства, был поэт и художник великий…
Размышляя о минувшем, Стасов снова углубился в статью, над которой работал… Но тут невольно он вспомнил недавний эпизод, который просто поразил его, хотя этот небольшой кабинет в библиотеке столько перевидал…
Как-то в начале ноября зашел к нему молодой человек и о чем-то спросил. Стасов ответил. Мало ли к нему заходили. Но этот не уходил, получив краткую информацию. Еще о чем-то малозначащем спросит и смотрит на Стасова. Белокурый, высокий, вопросы задавал умные, и Стасов вспомнил, что накануне он с ним познакомился в консерватории. Спросил, как зовут.
— Эмилий Яковлевич Мелнгайлис.
— А какой это национальности? — спросил Стасов.
— Латыш, из окрестностей Риги.
— Отчего же вы здесь учились в консерватории, а потом поехали в Дрезден доучиваться? Что, у нас так плохо дела обстоят? — спросил Стасов, вспомнив разговор в консерватории.
— Нет, видно, я так невнятно вчера вам говорил, что вы неправильно меня поняли. Дело в том, что я из-под Риги сначала отправлялся учиться в Дрезден, в консерваторию, но там я пробыл недолго, случайно познакомился с музыкой Мусоргского и понял, что непременно надо ехать сюда, в Россию. Вот и приехал и учусь у Римского-Корсакова композиции. Но меня занимает только Мусоргский… Нет ему равных в мире! — воскликнул Мелнгайлис.
«О! Нашего полку прибывает», — подумал Стасов и спросил:
— А сколько же вам лет?
— Двадцать семь. Так хочется написать биографию Мусоргского.
— Но отчего это вам вдруг понадобился Мусоргский и отчего вы вздумали вдруг заниматься его биографией?
Эмилий Яковлевич был явно озадачен этим вопросом.
— Вы знаете, все началось с того, что я прочитал еще за границей биографию и письма Бородина, потому что восхитился его квартетом. А в биографии и в письмах часто упоминался Мусоргский… Я заинтересовался им, но, возвратившись в Россию, не обнаружил ни одной биографии Мусоргского. И сколько бы я ни ходил в книжные лавки и в музыкальные магазины, везде мне говорили, что такой нет. И мне так предосадно стало. Я сказал об этом Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову, и он послал меня к вам, дескать, у вас есть материалы, нужные мне. Вчера на концерте мне показали вас, вот я и подошел и стал расспрашивать про Мусоргского.
Стасов был вне себя от возбуждения. Радость так и сверкала на его лице. «Наконец-то интерес к Мусоргскому переходит границы отечества», — подумал он.
— Жаль, что во вчерашнем концерте ничего не было Мусоргского, — продолжал Эмилий Яковлевич. — Я люблю и Римского-Корсакова, и Даргомыжского, и Глинку, и Чайковского, которые вчера исполнялись, но какая жалость, что так мало у вас исполняют Мусоргского. Вот гений…
Стасов слушал молодого композитора и отказывался верить, что это происходит наяву. Уж не во сне ли все это слышит? «Но нет, вот он, молодой белокурый человек, говорит прекрасные слова о Мусоргском, о «Борисе» и «Хованщине».
— Впервые я услышал Мусоргского здесь, в Петербурге. Как только приехал из Дрездена, сразу попал на «Бориса» в Мамонтовском театре, кажется, в начале 1898 года.
— А может, в начале 1899 года? — осторожно спросил Стасов.
— Точно сейчас сказать не могу… Но «Борис» произвел на меня такое впечатление, как ни одна из всех новых европейских опер. «Вот настоящая опера, как она должна быть», — подумал я, слушая Шаляпина, других артистов. И, покоренный гением Мусоргского, стал изучать его творчество, узнал, что у него есть и «Хованщина», есть прекрасные песни и романсы, был безмерно восхищен всем, что он создал. А поступив в консерваторию, я поделился своими мыслями с Римским-Корсаковым, и он был настолько ко мне благосклонен, что подарил свое издание «Бориса».
«Эге, вот, кажется, самое-то интересное и начинается», — мгновенно пронеслось в голове Стасова, который просто млел, еле сдерживая свой восторг.
— И подумайте только, что с оперой сделал знаменитый Римский-Корсаков… Я подверг оперу тщательному анализу, сверяя оригинал с редактированием ее Римским-Корсаковым…
Эмилий Яковлевич посмотрел на Стасова, желая узнать, стоит ли продолжать излагать свои взгляды, которые, скорее всего, могут не понравиться.
— Так вот, изучая оперу, я скоро пришел к выводу, что все эти перемены, и поправки, и выключки Римского-Корсакова никуда не годятся, они вполне фальшивы и неверны и их не должно быть.
«Никто еще так не говорил о работе Римского-Корсакова над оперой Мусоргского», — подумал Стасов и с еще большей заинтересованностью стал смотреть и слушать молодого латыша. — И вы знаете, я пошел к Римскому-Корсакову и признался ему в моих сомнениях. Так начались наши споры. Он отстаивал свои технические и художественные поправки оперы. Но мне было обидно за Мусоргского, и авторитет Римского-Корсакова в моих главах был слишком велик, а поэтому я осторожно спрашивал его, зачем он переменил вот тут…