Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
— И вот пропадает такой голос, — сожалеюще сказал Шаляпин. — А сколько таких пропадает… Как я выжил, просто сейчас иной раз поражаюсь своей живучести. Бывало, Алекса, и маковой росинки по целому дню не имел во рту, а приходилось петь, играть, изображать веселого и беззаботного гуляку, или герцога, или богатея какого-нибудь. А однажды я пережил нечто, что можно назвать и скверным, и смешным, смотря по вкусу.
Горький внимательно слушал.
Шаляпин задумался. Но тряхнул головой, весело посмотрел на Горького, на Иолу, на Екатерину Пешкову, на стол, заставленный закусками, увидел, что жизнь не такая уж плохая штука, теперь можно о печальном вспоминать с юмором.
— Это случилось по дороге из Ашхабада до Чарджоу. Я гастролировал тогда с малороссийской труппой. Впервые, столкнувшись с ними, поверил, что это самостоятельный язык. Раньше слышал малороссийские слова, но думал, что так говорят вроде бы нарочно, из кокетства. А тут вдруг целые спектакли играют на этом языке. Ну, это между прочим… И вот сижу в вагоне третьего класса, ем хлеб и колбасу с чесноком, наслаждаюсь, ем с аппетитом, неожиданно входит хозяин труппы Деркач, человек чудовищно толстый. «Выбрось в окно чертову колбасу! Она воняет», — приказал он мне. «Зачем бросать? Я лучше съем!» Деркач рассвирепел и заорал: «Как ты смеешь при мне есть это вонючее?» Я ответил ему что-то вроде того, что ему, человеку первого класса, нет дела до того, чем питаются в третьем. Он рассвирепел еще более. Поезд как раз подошел к станции, и Деркач вытолкал меня из вагона. Что мне делать? Поезд свистнул и ушел, а я остался на перроне среди каких-то инородных людей в халатах и чалмах. Эти чернобородые смотрели на меня вовсе не ласково. Сгоряча я решил идти вслед за поездом. Денег, как сами понимаете, у меня не было ни гроша. А тут стало вечереть, над песками по обе стороны дороги стояла душная муть. А я шагал, обливаясь потом и опасливо поглядывая по сторонам. Мне рассказывали, что в этих местах водятся тигры и другие столь же неприятные букашки. Но ничего подобного, слава Богу, не было, шмыгали только ящерицы, но их-то я не боялся… Кое-как добрался до станции, зайцем сел в поезд, доехал до Чарджоу, нашел труппу и присоединился к ней. Деркач сделал вид, что не замечает меня. Я вел себя так, как будто ничего не случилось между нами. Очень опасался, что он оставит меня в этих странах, где живут тигры, существуют скорпионы, тарантулы, лихорадки и другие «прелести» Востока… А что, в тюрьме-то сладко было?
— Ты, Федор, почти угадал… — задумчиво поглядывая на пышущего здоровьем Шаляпина, грустно сказал Горький. — Можешь себе представить, в тюрьме я получал молоко, Катя носила мне обед, да так много, что я взмолился: не носи лишнего. К тому же как-то принесла мне варенье…
— И Алеша меня отчитал за это варенье: «Во всем нужен стиль, Катя, — чуть имитируя говорок Горького, заговорила до этого молчавшая Екатерина Павловна, — варенье в тюрьме столь же неуместно, как был бы неуместен розовый ангелочек на картине Васнецова». Варенье, видите ли, помешало полноте его впечатлений, нарушило их целостность…
— А я бы не отказался и от варенья… Вообще сейчас ни от чего не отказываюсь… Так наголодался, что еще недавно все время хотелось есть, — задумчиво произнес Шаляпин.
«Как прекрасен в своей задумчивости этот малый», — подумал Горький, а вслух сказал:
— Ну что, господа сапожники и бродяги, не пора ли нам собираться из этого ресторанчика… Посидели, хватит, видите, уж последние гости ушли, хозяева дожидаются и нашего ухода…
Горький встал, приглашая за собой своих новых друзей.
— Так не хочется расставаться. Такое настроение, что проговорил бы с тобой, Федор, до утра, да не знаю, как ты завтра сможешь петь Бориса… Поедем к нам, чайку попьем.
— Поедем, Алекса, посмотрим, как живет пролетарский писатель.
И долго еще подружившиеся Шаляпин и Горький говорили в эту ночь о своей жизни.
На следующее утро Горький пришел посмотреть репетицию «Бориса Годунова». Шаляпин встретил его дружески, но по всему видно было, что он чем-то расстроен.
— Хор никуда не годится, — мрачно заявил он Горькому, когда они вышли из театра пообедать в ярмарочный ресторан.
— Не горюй, Федор, все будет хорошо. Главное, ты играй, как тебе хочется, а все остальное не имеет значения.
— К сожалению, имеет значение. Я выхожу из себя, если чувствую, что нет ансамбля, если мой уровень не поддерживают мои товарищи по сцене, будь то солисты или декораторы и хористы… Любая фальшь может вывести из себя. Я готов бросаться с кулаками на тех, кто портит…
— А меня выводит из себя фальшь и несправедливость нашего жизненного устройства. Я тоже бросаюсь на тех, от кого это зависит. И не раз уж был бит за это. Но я не жалею об этой своей несдержанности… Ты знаешь, Федор, иной раз бывало так тяжело, что готов был руки на себя наложить. Но ничего, несколько раз я уже жил на казенный счет, в Метехском замке, в Тифлисе, и здесь, в Нижегородской тюрьме…
— За что? Какие обвинения тебе предъявляют?
— За что? За подстрекательство, за прокламации, за любовь к свободе, за любовь к независимому образу жизни. Обвинили меня в том, что я, приобретя мимеограф, печатаю прокламации социал-демократического направления, веду противоправительственную пропаганду среди рабочих Саратова и Нижнего Новгорода с целью возбудить их к революционному движению… Причина, думаю, в другом: в апрельской книжке журнала «Жизнь», который издает мой хороший друг Владимир Поссе, напечатана «Песня о Буревестнике», ее здесь трактуют как призыв к революции… Пусть трактуют, им виднее…
Ресторанный шум, беготня официантов ничуть не мешали двум друзьям вести беседу. Они вспоминали Казань, Саратов, Тифлис. И всюду у них находились общие знакомые, они оказывались в общих ситуациях… И получалось, что они только по какой-то нелепой случайности не встретились раньше, а может, даже встречались, но не совпали их жизненные пути…
Большой ярмарочный театр, как обычно, был полон. В первый и последний раз в этом гастрольном сезоне давали «Бориса Годунова» с Шаляпиным в заглавной роли.
Горький не раз признавался, что он не любит музыку и не понимает оперу. И на этот раз он не изменил, как ему казалось, своего отношения к опере. Впечатления от оперы у него были неопределенны и смутны. Но Шаляпин покорил его с первого выхода. Величавость, в каждом жесте и движении чувствовался талант. В сцене в корчме многое не понравилось Горькому. Много какой-то диссонирующей пестроты и путаницы, много карикатурности и самодовлеющего комизма, и это его раздражало. Режиссер плохо поставил эту сцену, да и актеры иной раз так говорили, что трудно было что-либо разобрать, а потому и пропадал комический эффект от их игры и пения.
Зато ничего подобного не испытал Горький, когда Шаляпин играл сцену с Шуйским. Не играл, а, лучше сказать, терзал Шуйского, настолько страстным, ярким он был во время этого известного диалога. А сцена видения? Все в зале просто не могли оторвать глаз, когда Шаляпин показал на угол, где ему что-то привиделось, и все смотрели туда же, ожидая действительно что-то обнаружить там…
И снова аплодисменты, бурные и страстные, сыпались букеты на сцену, когда закончился спектакль.
Горький зашел в артистическую. Шаляпин уже снял с себя царские одежды и заканчивал одеваться.