Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Так с восьми часов вечера Стасов и его любимые племянницы стояли по сторонам в саду у монументальных славянских ворот с лошадиными мордами, на которых развевался знаменитый флаг, и, переговариваясь между собой, весело дожидались знаменитых гостей.
Наконец около девяти часов вечера подкатила колясочка, в которой сидели долгожданные гости.
И начались объятия, поцелуи, обычная веселая кутерьма, когда встречаются давно знакомые и близкие между собой, которым нечего соблюдать светские приличия.
— Вы не забыли, Федор Иванович, — первым делом спросил Стасов, — про пятнадцатое июля?
— Да нет, конечно, Владимир Васильевич, но, понимаете, просто рвут на части, весь июль — в летнем театре «Эрмитаж», в антрепризе Бородая. — Но, увидев, как огорчен этим известием Стасов, тут же добавил: — А с третьего августа пою в «Аркадии» в Петербурге, так что вновь приеду к вам. А уж за пятнадцатое не сердитесь, не могу.
— А что сегодня исполните нам? — спросил Стасов.
— Нет, я не могу, сегодня петь совершенно невозможно, завтра концерт, а у меня связки в горле болят.
«Хлебнул, наверное, вчера холодненького винца, вот и связки заболели…» — недовольно подумал Стасов, поднимаясь по ступенькам и приглашая гостей последовать за ним.
— Доктор даже запретил говорить много и велел принимать леденцы. — И Шаляпин в доказательство своих слов показал бонбоньерку, из которой вытряхнул на огромную ладонь маленькие леденцы изумрудного цвета.
Стасов уже не скрывал своей досады, действительно, значит, вечер пройдет без пения, которого так все ждали. Сначала Владимир Васильевич принял слова Шаляпина за обычные в таких случаях отговорки: дескать, и горло болит, и устал, столько приходится петь, рвут на куски, и ничего не помнит, все спуталось, ну, по-всегдашнему, без этого почти никогда не обходилось, а уж потом что-то растревожит его, вот тогда-то и возникает настоящее… А тут, видно, и вправду боится за горло, ведь завтра действительно концерт…
— Расскажите, Федор Иванович, как вы в Милане всех потрясли? Конечно, мы все читали и Власа Дорошевича, и письмо милейшего Мазини в «Новом времени», но все-таки нам интересны подробности вашего там триумфа. — Владимир Васильевич понял, что делать нечего, кроме как наслаждаться рассказами Федора Ивановича, великого мастера острых анекдотов и смешных историй.
— Ну, раз вы обо всем уже читали и знаете, я расскажу вам, как я побывал у божественного Мазини. Все вы его, конечно, видели и слышали, но вряд ли кто бывал у него дома. А дома он поразил меня своей простотой и добродушием. Я увидел перед собой не архангела, а человека, одетого как простой итальянский рабочий, в потертых брюках и разорванной рубашке с очень странным галстуком, а на ногах — стоптанные туфли…
— А как вы у него оказались-то, Федор Иванович? — спросил Стасов.
— Да после первого же выступления получил записку: «Браво, брависсимо, синьор Шаляпин», ну и разные комплименты, примерно такие же слова, что вы уже читали в «Новом времени»… И адрес… Ну я, конечно, к нему, а он снова поздравлять, угостил кофе, мускатным вином и коньяком, он сам приносил мне напитки, хотя я видел, что у него есть слуга. А сколько высоких слов он высказал о России, своей второй родине, как он признался, здесь он получил не только материальное благополучие, но, главное, испытал то глубокое духовное удовлетворение, в котором видит смысл жизни. «В России, — говорил он, — меня так любят, что, когда я приезжаю туда, я чувствую себя королем! Можете себе представить, как мне приятно видеть ваш заслуженный успех! Аплодируя вам, я делал это действительно от души, как бы благодаря Россию в вашем лице за то, что она дала мне!» Эти слова маэстро Анджело Мазини я запомнил на всю жизнь… Хотел я ему сказать: вот мы-то, русские, вас принимаем от всей души, а вы, итальянцы, особенно те, кто называет себя «джентльменами в желтых перчатках», хотели ободрать меня как липку за то, что мне похлопают в ладошки… Можете себе представить, Владимир Васильевич, чтобы мне, русскому артисту, за деньги мои хлопали в ладоши какие-то проходимцы…
И столько ярости прозвучало в голосе Шаляпина, глубоком, звучном, сильном, что в Стасове зашевелилась надежда: пожалуй, ссылка на запрет доктора петь не оправдывается сегодня. Он кивнул домашним. Тут же на столе появились самовар, чашки… Но Шаляпина и Глазунова привлекла на столе большая миска.
— А это что? — оживился вновь Шаляпин.
— Kalte Schate, — с наслаждением сказал Стасов.
— А! Вот этот крюшон нам, пожалуй, по такой духоте и нужен, — впервые заговорил Глазунов и тут же потянулся к миске, чтобы попробовать ее содержимое.
— Да, пожалуй, нам чаю никакого и не нужно. — Шаляпин вслед за Глазуновым отведал чудесного питья. — Владимир Васильевич, как только принесли миску, такой хороший дух заходил по комнате, что я сразу подумал, уж не смесь ли это мозельвейна, мараскина с клубникой?
— Нет, тут, пожалуй, Федор, есть и бенедиктин с земляникой, — не согласился более тонкий ценитель всяческих коктейлей Александр Глазунов, в какой уж раз отведывая из замечательной миски.
Стасов и его племянницы пили чай, едва попробовав горячительной смеси, а гости то и дело прикладывались к миске. Через часа полтора за разговорами, шутками, смехом в миске почти ничего не осталось. А Шаляпин так и сыпал весельем и рассказами.
— Вы не можете себе представить, как стало тяжело мне бывать на людях, — рассказывал он. — Стоит зайти в ресторан с друзьями пообедать, тут же вламывается в наш разговор какой-нибудь купчишка и начинает приставать, конечно, со своей добротой, хочет обнять меня и поцеловать, все приговаривая: «Шаляпин — вы наш, тебя Москва сделала, мы сделали тебя!» И с каждым словом все больше хамеет, требует к себе внимания. А вот как-то сорвалось у меня: «Послушайте, кожаное рыло, я не ваш, я — свой, я — Божий!» Тут же закричали, что я зазнался, а на другой день в газетах было сказано, что я презираю Москву… Ну что же это такое? Уж и пообедать спокойно не дают… А у вас тишина, лягушки в пруду квакают… Как хорошо-то тут у вас, Господи!
Все на минутку застыли в благостном молчании. Вечер был действительно чудесный.
— И мало кто знает, что знаменитый на весь мир Анджело Мазини в «Ла Скала» ходит только на галерку, — грустно сказал Шаляпин.
— А почему? Что за блажь? — спросил Стасов.
— Я был тронут его приемом и сказал, что огорчен, что не знал о его желании побывать на спектакле, а то непременно в антракте зашел бы к нему в ложу. «В ложу? — удивился он. — О, синьор Шаляпин, вы не нашли бы меня ни в одной из лож, я всегда сижу на галерке!» Вот вам и Мазини. А когда я засобирался, взявшись за свое пальто, он перехватил его и ловко подал мне, как искусный гардеробщик… Можете себе представить мое смущение, но пришлось подчиниться после его слов: «Синьор Шаляпин, я хочу сделать себе удовольствие!» Он подчеркнул слово «себе». Ах, какой это человек! Вот говорят, что он скуп! Не верьте глупым россказням. Он знает цену деньгам, знает, как трудно они достаются… Потом мы иной раз прохаживалась по Галерее Виктора Эммануила, набитой, как всегда, актерами… Но он презрительно отзывался о них. «Вот видите, — показывал он на смотревших на него почтительно, — сюда вам не нужно ходить! Здесь гнездится вся та мерзость, которая может помешать артисту делать его доброе, святое дело! Здесь мало людей! Тут главным образом собираются cane».
— Так прямо и обозвал их собаками? — удивился Стасов — итальянский язык здесь все хорошо знали.
— Когда хотят сказать — он поет плохо, то говорят кратко: «Э, cane!»
— Ну а что здесь? — спросил Стасов. — Дома все нормально?
— А с приездом на родину началась обычная канитель, месяц отдыхал в Аргамакове, в Пензенской губернии, тоже вот такая же тишина, дети, жена, все привычно… Хорошо! А теперь буду мотаться из Москвы в Петербург, а потом опять в Москву, а из Москвы опять в Петербург, а после двадцатого августа снова в Москву, а уж из Москвы — в Нижний Новгород, снова на гастроли в Ярмарочном театре, не мог отказать Антону Эйхенвальду, а в конце сентября — репетиции «Псковитянки»…