Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Нестеров горестно вздохнул, вспоминая свои не очень-то веселые впечатления от выставки, особенно по художественному отделу…
— Ужасен Маковский… Картина «Минин» показывается в отдельном павильоне, за отдельные три гривенника. Все сделано автором в интересах картины. Он позаботился о ней, как о дорогом покойнике. Похороны первого разряда… Ковры, гобелены, возвышенные места для зрителей, реклама. Картина колоссальных размеров. Огромная толпа с традиционным юродивым, девицей, вынимающей серьги из ушей, и прочая, прочая. Все на картине есть: Минин машет руками, крестный ход выходит, все так, как нужно. Но, Боже! Как жалко Маковского, ведь это агония большого таланта. При огромных размерах все мелко, ничтожно, даже бархат и ткани на этот раз плохи. В общем же огромная затрата энергии впустую… Вот так, Абрам Ефимович, для зрячих Маковский конченый… Публика же, на его счастье, еще слепа и с радостью отдает тридцать копеек, чтобы сказать, что она видела Маковского…
— Ну а как отдел Товарищества?
— Наш отдел беден и мал. Картины висят по авторам, и кому бабушка ворожила, тем хорошо, мне она, по обыкновению, позабыла поворожить, и мои вещи расположили неважно. «Сергий» еще ничего, а бедных «Монахов» задрали на «Сергия», и они пропали. На все воля Божия…
— Здесь много разговоров было вокруг Мамонтова и Врубеля, «Новое время», как всегда, подняло шум, а что ж там на самом-то деле произошло, я так до сих пор и не знаю.
— Да ничего особенного… Как обычно, паны разбранились, Витте и Мамонтов что-то не поделили с президентом Академии и Толстым, а члены жюри воспользовались конфликтом и стукнули Мамонтова по макушке, зная о его пристрастии к Врубелю, авось, мол, и пойдет ко дну. А Мамонтов взял да и выстроил специальный павильон для изгнанника… И статья в «Новом времени» написана по заказу Мамонтова… Словом, ты знаешь, тут дело семейное, как-нибудь разберутся. Страсти были накалены до предела, но Врубель тут был нисколечко не виноват. Это действительно большой талант, талант чисто творческий, возвышенно, идеально представляющий красоту, с большими странностями психически неуравновешенного человека, но, повторяю, это талант.
— Мне он и показался странным, он может высказать тебе в лицо всякие гадости и ничуть не смущается этим…
Архипов недавно познакомился с Врубелем и был несколько шокирован его прямотой.
— Судьбу Врубеля предсказать трудно. Этот человек, имея множество данных, воспитание, образование, даже ум, не имеет ни воли, ни характера, ни ясной цели. Он, видите ли, только артист. Нравственный склад его действительно непривлекателен. Он циник и способен пасть низко. Если это не так важно для того, чтобы завоевать мир, он его завоюет, особенно с помощью такого, как Мамонтов. Во всяком случае, от него можно ждать много неожиданного и неприятного для нашего покоя и блаженства. Ну тут уж я шучу, как сам понимаешь…
— Да уж какие тут шутки… Я вот не пойму, почему ты несправедлив к Савве Ивановичу Мамонтову, ведь он столько делает для художников! Сейчас открыл Частную оперу, поставил «Псковитянку», которую никто до него не хотел ставить, к тому же нашел такого певца, как Федор Шаляпин…
Нестеров не ждал такого прямого вопроса, но уже давно у них с Архиповым сложились такие отношения, которые не терпели недомолвок.
— С Мамонтовым у меня прекрасные отношения, как-то все произошло случайно, что ли, во всяком случае, без всякого заискивания с моей стороны… Больше десяти лет тому назад я жил в Сергиевом посаде, а в Троицу приехала большая компания во главе с Поленовой, Мамонтовой и Репиной… Поленову я знал, как ты сам понимаешь, и она меня познакомила со всеми женами известных мужей… Зашли ко мне на чай, потому как все страшно устали, а Елизавета Григорьевна взяла с меня слово, что я буду у них бывать в Абрамцеве. Вот так и сложились эти отношения… Но самого я не очень принимаю… Вот Третьяков… Частное лицо, а составил историю искусства целой страны за несколько столетий… И все это богатство он отдал в руки невежественных отцов города Москвы. Кто оценит подвиг этого нравственного великана, каким является Третьяков… Какой прекрасный контраст всем этим Алексеевым, Мамонтовым, Солдатенковым и другим людям, иногда умным и способным, но мелким и ничтожным по существу своему. И как почти всегда бывает с истинным величием, оно при жизни его виновника замалчивается, проходит без шума и даже затуманивается умышленно подставленными событиями… Уж слишком шумлив Савва Иванович, любит покрасоваться своими заслугами перед обществом… Боясь, как бы не забыли о нем, все время напоминает о своем значении. Ни одного шага не сделает без того, чтобы не обратить на себя внимания… Во всем его деле так и чувствуется самореклама, а то и просто реклама. «Савва Мамонтов из Москвы» — так пишутся вывески на Нижегородской ярмарке… Нет, где этот самый Мамонтов, туда мне ходить не след, мы не выносим друг друга. А в конце концов, все это суета сует и всяческая суета! Время скажет свое веское слово, и оно будет свято… Любит он шутов и карлов вокруг себя держать, чтобы развлекали, даже Костя Коровин, редкостный художник, и тот превратился в шута горохового. Ну да Бог с ним…
— Ну а как быть с Шаляпиным-то? Пойдешь?
— А как же, обязательно! Оперу я люблю, тем более если есть талантливые исполнители…
После этого разговора с Архиповым Михаил Васильевич, бывая у знакомых, друзей, повсюду слышал о Федоре Шаляпине как о чуде, о его необыкновенном трагическом таланте, способном увлечь, заразить своей игрой, красотой голоса. Наслушавшись всякого о новом феномене, так что трудно было отличить быль от небылиц, а говорили и такое, во что трудно было поверить, Михаил Васильевич твердо решил пойти на следующее же представление «Псковитянки» с Шаляпиным в главной роли — Ивана Грозного. Оказалось, что не так-то просто было достать билет. Но трудности были преодолены, много знакомых художников сотрудничали в Мамонтовском театре… Поленов, его учитель, Костя Коровин, с которым учились вместе в Училище живописи, ваяния и зодчества, Сергей Малютин…
И вот он в театре, переполненном публикой. Торжественные лица, ждущие какого-то необыкновенного чуда, все уже достаточно наслышаны о происшедшем на первом представлении «Псковитянки».
Настроение публики невольно передалось и Нестерову. «Да, как будто пришли посмотреть на игру Дузе или Эрнесто Росси или на Антона Рубинштейна, когда он дирижирует оркестром… Ну что ж, не будем заранее обольщаться надеждами толпы… Посмотрим… Послушаем, так ли хорош мамонтовский феномен, как разносит молва, а то, может, опять газетчики трубят по найму Саввы Великолепного…»
Нестеров внимательно смотрел на сцену. Все как обычно, ничего сногсшибательного, и он, несколько разочарованный, глядя, как глупо и несуразно толкутся статисты на сцене, изображая толпу новгородскую, как слабо поют певцы, задумался, вспоминая все картины, на которых видел Ивана Грозного в последние годы… «Стольких даровитых художников привлекала фигура грозного царя… У Антокольского, пожалуй, Грозный не получился, слишком бледен. Шварц тоже дает лишь намеки на сложный и противоречивый характер властителя. У Репина не Грозный, а обезьяна… И потоки крови, коей художник залил картину, вызывают патологические ощущения, а сколько истеричек падали в обморок при виде всего этого страшного злодеяния, как будто все происходило наяву… Да, не было большей сенсации на моей памяти. Петербург был потрясен! Тысячи посетителей, конные наряды… А Грозный Виктора Васнецова, пожалуй, ближе к исторической правде. Но успех вряд ли придет к такому Грозному. Все жаждут сенсаций, чего-нибудь остренького, а тут ничего особенного, картина написана в условной, декоративной манере, а главное в ней — это характеристика, психология Грозного. Что ж тут бросающегося в глаза? Идет себе человек от ранней обедни, один после «тяжких дум и казней», с душой страдающей и бурной… Как важно для художника избрать мгновение, в котором особенно ярок человек… Виктор Михайлович взял тот момент душевной драмы, когда невозможно сказать о человеке, плохой он или хороший. А что даст Федор Шаляпин? Кажется, приближается выход грозного царя, ишь публика тянется к биноклям, да и на сцене будто живой водой вспрыснули, все ожили, чего-то ждут, куда-то смотрят, к чему-то тянутся… Да, видимо, ждут царя, напряжение вон как возросло… Ну-ка, посмотрим…» — размышлял знаменитый художник.
Нестеров затаил дыхание, нервы его напряглись, словно электрический ток пронзил все тело, когда на сцене все пали ниц при виде богато убранного белого коня, который, кажется, еле-еле переступает по сцене. На коне — сгорбленная фигура грозного царя, уставшего в сражении с новгородцами, еще не снявшего тяжелые боевые доспехи. Какое-то время кажется, что царь равнодушно обводит глазами павших в покорности псковичей. Но нет, из-под низко, до бровей, надвинутого шлема засверкали внезапно ожесточившиеся глаза, не обещая ни снисхождения, ни пощады… Конь остановился. Царь неподвижен, лишь глаза его устремлены на распростертых рабов своих… «Да, страшная минута… Грозный час пришел… Господи, помяни нас, грешных!» — прошептал про себя Нестеров, видя, как онемел от ужаса весь зрительный зал, как вздрагивают бинокли у глаз ошеломленных зрителей. Какая тишина. Немая сцена, а впечатление производит потрясающее. Долго длиться она не может. Ух, слава Богу, занавес опускается. Нестеров вздохнул с облегчением. Немая сцена без звука, а какое трагическое, жуткое воздействие… И просто достигает своей цели… Весь театр в тяжелом оцепенении…
И тут раздался такой взрыв аплодисментов, с выкриками, стонами, что Нестеров, подхваченный общим восторгом, тоже вскочил и начал аплодировать и кричать, хотя это и было не очень-то свойственно ему в эти годы. Как в юности, проявился его несдержанный темперамент, взрывной, горячий.
Во время антракта только и было разговоров о Шаляпине. Да это и естественно, такого впечатления никто еще в немой сцене не производил. А что-то будет, когда он заговорит…
В следующем действии внимание зрителей было приковано к Ивану Грозному — Шаляпину. Нестеров уже без всякого скептицизма смотрел на ожидающих в трепете членов семьи боярина Токмакова, они мечутся, бестолково, растерянно поглядывают на дверь. Наконец дверь открывается, все замирают в бессильном страхе при виде появившегося в дверях царя, вроде бы боящегося переступить порог дома, дескать, ему неизвестно, как здесь примут его. Он озирается по сторонам и застыл, согбенный, смиренный, в проеме двери. Первые его слова: «Войти аль нет?» — обращенные к боярину, сказаны так, что по залу пробегает леденящий душу трепет. Кто-то не может двинуться с места, кто-то поневоле начинает выражать радость от прихода столь высокого гостя… Действие разворачивается… Грозный, не обращая внимания на присутствующих, играет свою игру: он ласков, груб, внимателен и ехиден, притворяется и говорит правду, он восторгается прекрасной Ольгой, чем-то напомнившей ему давнюю его любовь, Веру Шелогу, он сладострастен и чадолюбив… Он и когда молчит, приковывает к себе внимание, ни на одну секунду не переставая жить на сцене. Он нервно озирается, ожидая отовсюду подвоха, за свою-то жизнь он всякого натерпелся, а потому имеет право никому не верить… Ему подносят угощение. Он и готов бы поверить в добрые намерения хозяина, но уже не может отказать себе в удовольствии насладиться силой и властью, которая его пьянит, доставляя истинное наслаждение, потому что он видит, как трепещут перед ним… Игра Шаляпина заставила забыть зрителей, что перед ними всего лишь актерское действо. Они словно стали участниками драмы, происходящей на самом деле, и каждый должен был выразить свое отношение к тому, что происходит на сцене… Грозный нравился Нестерову своим непреклонным стремлением централизовать Россию, могучую, сильную, гордую в разговоре со всеми европейскими государствами. «Как играет, как играет, просто непередаваемо! — проносилось в голове у Нестерова, напряженно следящего за развитием событий на сцене. — Шаляпин все делает до того естественно, до того правдиво и как-то по-своему, по-нашему, по-русски, дескать, смотрите, мы все такие в худшие, безумные минуты наши… А потом меняемся к лучшему…»
Упал занавес. Снова буря аплодисментов… Нестеров вздохнул с облегчением — слишком велико было напряжение и от игры замечательного артиста, и от музыки, и от драмы, которая происходила на сцене, все было великолепно, непередаваемо… А человеческие силы не безграничны…
Нестеров ходил по фойе, обменивался приветствиями со знакомыми, друзьями, но его мысли и чувства были еще на сцене.
Последнее действие. В гриме Шаляпина Нестеров увидел того Грозного, каким нарисовал его Виктор Васнецов в этюде к картине «Царь Иван Васильевич»… Значит, и тут Мамонтов успел воспользоваться уже найденным, послав своего ученика к большому специалисту по Древней Руси… А в сцене убийства Нестеров заметил влияние известной картины Репина, то же движение, то же положение действующих лиц… Но игра Шаляпина по-прежнему великолепна, держит в напряжении настолько, что нервы сдают в непосильных сопереживаниях тому, что происходит на сцене… Утрачена свежесть восприятия драматических событий, хочется отдохнуть, глотнуть свежего воздуха, увидеть смеющиеся лица… Снова немая сцена, где убитый горем царь мучительно переживает один из драматических моментов своей жизни…